Отдел пустяков
рассказ Колина Ферта, вошедший в сборник из двенадцати рассказов, составленный Ником Хорнби.
Перевод Н. Власовой
Через жуткий лес бежала во мраке юная Эмма в белой ночнушке, развевающейся под порывами заколдованного ночного ветра. Ибо предсказание гласило: единственный способ снять чары — найти Полуночный сад и принять кольцо от злодея Люсьена Лотара, который правил Сардорфом железною рукою, насылая на земли жуткую непогоду. Ради этого Эмма и бежала через лес, где тьма украла все краски, высосав их из предметов, словно вампир. Что-то следовало за нею по пятам. Но как Эмма могла знать, уж не движется ли она навстречу еще большей опасности? Никак, поэтому она просто бежала куда глаза глядят и надеялась, что избрала верное направление.
Она пробиралась сквозь лес, раздирая до крови ноги и руки о пни вековых дубов и ветви хмурых тисов — и тут пред нею выросла заросшая плющом стена… Девушка яростно искала вход, и — о чудо! — по счастливой случайности или по милости Божьей она случайно наткнулась на дверь, которая вела в… Полуночный сад. Залитый лунным светом, дышащий какой-то зловещей красотой и покоем. Здесь ветер стих, и, казалось, преследователь Эммы уже не дышал ей в спину. По-видимому, сад относился к какому-то особняку или замку, ныне всеми забытому. Эмму окружали полуразрушенные стены, солнечные часы, старые статуи, розовые кусты, ужасные горгульи и каменные звери. Она не замечала лишь одного — дьявольских мордочек, выглядывающих из-за камней. И внезапно прямо перед Эммой возникла группа каких-то странных детей, в упор смотревших на нее. Один из них спросил: «Кто ты?» . И тут, не успела Эмма ответить, откуда-то раздался чей-то громкий, даже оглушительный крик: «Ге-е-е-енри-и-и!».
Генри. Так меня зовут… И вот уже не было ни сада, ни детей, лишь я сижу рядом с бабушкиной кроватью и, скорее всего, опаздываю в школу, вдыхаю запах пикши и вздыхаю — ну почему бабушку всегда перебивают на самом интересном месте? Вы же понимаете, как это неприятно? Даже не просто неприятно, а раздражает. На самом деле часы показывали без двадцати девять, еще пять минут, и, если я не побегу, опоздаю, и меня в наказание оставят после уроков. Мне все еще хотелось услышать продолжение бабушкиной истории, но в такие моменты она всегда становится строгой и говорит: «Все, хватит болтать, сеанс окончен!».
Каждый раз, когда я слушаю истории, то поворачиваюсь спиной к часам, чтобы не видеть, сколько времени. Бабушка мне не разрешает, потому что я должен уважать точность, но мне всегда удается как-то исхитриться. Часы определенно входят в список ВКНВТ. Вещей, Которые Нагоняют На Вас Тоску. Взрослые думают, что часы — это нечто фантастическое, обожают минуты и считают их, словно минуты сделаны из монеток в один фунт или чего-то в этом духе. Наш учитель Мерзитти Маквитти (это не я выдумал прозвище, просто его все так зовут) считает, что опоздать на минуту — все равно что украсть у него минуту, за это он украдет у вас целый час, после занятий. Даже бабушка все время твердит «пошевеливайся», переставая быть волшебницей. Странно, ведь единственное место, куда часам в основном не удается пробраться, — это ее истории. И даже после того, как бабушка расскажет историю до конца, еще долго-долго кажется, будто время замедлило ход.
Когда я выходил из бабушкиной комнаты, то уже знал, что до пяти часов буду думать о продолжении истории и схлопочу за то, что опять мечтаю на уроках. Из бабушкиной комнаты всегда выходишь с целым ворохом новых слов и мыслей, которые можно носить в голове до следующего раза — и уроки были бы намного ужаснее без всех этих мыслей в голове, я имею в виду свою голову. Но все равно немного бесит, когда тебя рывком вытаскивают из загадочного Полуночного сада и заставляют слушать, как мама орет из-за того, что ты не съел свою пикшу. Вот так, вся жизнь состоит из историй, оборванных на середине, игр, которые никогда не удается довести до конца — пока не сделаешь уроки не съешь брокколи, и только тогда сможешь заканчивать, сколько влезет. Для этого есть название: большинство людей называют это Жизнью, хотя на самом деле это Отдел пустяков. Даже не просто Отдел, а множество мелких подразделений. Например, брокколи, пикша и мясо с тошнотворными белыми жилками готовят в Кухонном подразделении Отдела пустяков. Школа — это Бумажное подразделение, тут имеется специальная «обреченная бумага», и все, что вы на ней пишете, обречено на провал. Есть еще Зал ожидания Отдела пустяков, где вам говорят «Не сейчас», «Я занят(а)», «Ты еще маленький» и все такое, и именно отсюда берут начало все задержки после уроков. А еще Пылесосное подразделение, которое приходит и засасывает окончания историй и игр, да так, что потом и не сыщешь.
Взрослые считают, что сами контролируют свои жизни, но это не так, поскольку настоящая власть сосредоточена в Часовом подразделении, оно заставляет взрослых маршировать, словно майор, на «раз-два, раз-два». Мы все живем внутри Отдела пустяков, и вырваться можно, только зайдя в бабушкину комнату, она одна находится за пределами Отдела, но никто об этом не знает, хоть это и очевидно. Вся хитрость в том, чтобы миновать все подразделения Отдела, ухватившись за бабушкино волшебство. Неслыханная удача, что она рассказывает истории рано утром, когда день еще только начинается. Истории — самое лучшее в моей жизни… Ну, не только… Самые лучшие вещи: бабушкины истории, сама бабушка, раскраски, кроссворд в «Кроникл», круглые леденцы, выходные и праздники. И дни, когда мистер Маквитти в отъезде. Но самая главная лучшая вещь — все-таки бабушка. Бабушка больше не живет в нашем мире, ей приходится обитать в четырех стенах своей комнаты. Она не может спускаться-подниматься по лестнице, и ее здоровье оставляет желать лучшего. Бабушка очень хочет выйти на улицу, и я тоже этого хочу, но ее комната и истории лучше всех тех мест, куда она сама хочет попасть, и именно сюда я все время прихожу в гости, несмотря на то что бабушка очень строгая: постоянно проверяет, вымыл ли я руки, а еще нужно спрашивать разрешения присесть. Поход в бабушкину комнату — все равно что путешествие в тысячу разных невероятных мест.
Иногда, когда бабушка рассказывает свою историю, я смотрю на ее руки, старые и дряблые, и снова думаю о тех местах. Руки испещрены морщинками-дорожками, которые ведут вас неведомыми путями, словно карта гор и рек тех стран, где вы хотели бы побывать. Когда бабушка вытаскивает челюсть и кладет ее в стакан с водой, то искусственные зубы так таинственно улыбаются, глядя на тебя, и кажется, будто они готовы расхохотаться над чем-то, только им известным. Да, совсем другое дело блуждать в зарослях в нашем саду. Как только попадаешь внутрь, то думаешь, что это дурацкое место, исследовать особо нечего: дальше своего носа все равно не видишь, поскольку бамбук слишком густой, всегда очень быстро натыкаешься на забор сада миссис Лоуэскрофт, а если пойти в другую сторону, путь преграждает забор, отделяющий наш сад от дороги, так что путешествие превращается в метание в узком пространстве. А когда заходишь в бабушкину комнату — это путешествие, в конце которого не маячат заборы. Разве что мама позовет. Бабушкина комната ее стараниями кажется больше, чем весь мир снаружи, в который она так хочет вырваться, и мне кажется, это немного грустно, что все наоборот. Мне хочется сбежать в бабушкину комнату, а ей — в Отдел пустяков. Бабушка пытается убедить маму выпустить ее куда-нибудь — в церковь или еще куда. Она все время говорит о том, чего ей хочется, все говорит и говорит. А мама всегда отвечает, что обсудит этот вопрос с доктором Морганом и посмотрит. Бабушка говорит, что чувствует себя принцессой Рапунцель из сказки, только всеми забытой. «Моего принца хватит удар, когда он вскарабкается по стене и увидит, какая я сейчас, разве нет? Не стоило ему радоваться раньше времени». Бабушка всегда произносит это веселым тоном, хотя она шутит, на самом деле ей совсем не весело. Надевает маску смелости, как учила Мэри Поппинс. А когда бабушка по-настоящему счастлива, то становится строгой и притворяется, что вовсе не рада. У моей бабушки все наоборот.
Макс, мой старший брат, который не входит в список лучших вещей, твердит, что это полная чушь — постоянно таскаться к бабушке, вместо того чтобы завести себе нормальных друзей. Он дразнит меня Чушским принцем, и единственная причина, почему он до сих пор не растрезвонил об этом в школе, — это стыд, оттого что все узнают, что его братец — идиот. Ну, ему уже четырнадцать, и я нашел фотку девчачьей группы в журнале для болельщиков, а под кроватью Макс держит каталог девчачьего белья. Он только что перестал играть в карты с Покемонами, а уж большую чушь и придумать сложно, но что самое странное — я нашел парочку Барби в одной коробке с его Экшн Меном и боюсь, он делает с ними всякие гадости. Макс всегда повторяет, что эти истории для легковерных дурачков, а сам при этом все время рассказывает о Зловещем сарае. Я всегда боялся Зловещего сарая, хоть и не знаю, верить Максу или нет. Зловещий сарай — это сарай у нас в саду, который мы не используем, и Макс говорит, что по ночам старые мешки с цементом превращаются в коротышек, пожирающих яйца. Они как раз подходящего роста, чтобы дотянуться до ваших яиц, и от них не убежишь. Мальчик, который жил тут до нас, Кристофер Кресуэлл, как-то раз сидел в сарае на полу, и вдруг коротышка вылез через прогнившую доску и не только откусил его яйца и все причиндалы, но заодно отъел кусок задницы, и теперь бедняге приходится носить специальные брюки. Вот почему я стараюсь не подходить к сараю. Скорее всего, брехня, но мне не хочется испытывать судьбу, да и Макс тоже обходит сарай стороной — странно для человека, считающего, что истории существуют для легковерных дурачков.
Но Макс даже не входит в десятку в списке вещей, нагоняющих тоску. Он вообще в этот список не входит, если честно. Мне плевать на его выходки, он мне жизнь не портит. ВКНВТ должны не просто раздражать, а быть намного хуже. Да, Зловещий сарай вполне подходил бы под определение, но, во-первых, это, скорее всего, враки, и, кроме того, я могу его избегать. ВКНВТ должны быть такими, что их трудно избегать. Как часы, например. Или расписания. Наказания Мерзитти Маквитти. Сарказм. Сарказм — это то, что использует Маквитти, и я даже жалею, что в школе отменены телесные наказания, уж лучше бы палкой получил. Ну, не лучше… А еще дядя Тоби. Не знаю, злой он или нет, но у меня от него мурашки по коже, хотя он раньше был викарием или настоятелем собора или кем-то таким, но от этого становится еще страшнее. Мне кажется, дядя Тоби перестал быть викарием, когда у него начались проблемы, после того как он прошелся по улице с расстегнутой ширинкой и причиндалами наружу. Я не уверен, возможно, это просто сплетня. Дядя Тоби — брат папы, то есть сын моей бабушки, но она его тоже не особо любит, однако никогда не объясняет почему… может, как раз из-за ширинки… не знаю. Просто всегда велит остерегаться его. Но самый страшный из всех, хоть я никогда с ним лично и не встречался, это О’Хара, один из братьев О’Хара. Он владелец похоронного бюро, но я его боюсь не только поэтому. Я не настолько жалок чтобы причитать: «Ой, мамочки, он же владелец похоронного бюро!» Он просто сам по себе страшный, и его похоронное бюро не менее страшное. Раньше братьев О’Хара было четверо, но один умер, второй ничем не примечателен, а третий тоже умер, правда, поговаривают, что он все еще болтается в нашем мире, став призраком. Заднее окошко лавки О’Хара выходит на железнодорожные пути. Макс говорит, что старого мистера О’Хара обнаружили висящим именно из этого окна. Оно называется Темным окном смерти. Если идешь по Хай-стрит, то приходится миновать похоронное бюро О’Хара, и часто через оконную сетку на вас поглядывает сам О’Хара, мечтая о том, как вы попадетесь к нему в лапы. Как-то раз я видел его за рулем катафалка, перевозившего гроб с телом старого мистера Гесперсона, и было понятно, что О’Хара думает: «Вот и еще один экземпляр в моей зловещей коллекции». Он впервые приехал в Вальден-Бридж в 1989 году, и я как раз в том году родился, но мне всегда хотелось, чтобы О`Хара никогда у нас не объявлялся, потому что мне кажется, он приехал специально за мной. Скорее всего, это такая же бессмыслица, как и сарай, но бессмыслица намного страшнее того, что имеет смысл.
Когда я спустился, мама как раз устроила спектакль «Где мои очки?», во время которого всегда чувствуешь себя виноватым за то, что стоишь столбом, пока мама с очками на лбу бегает из комнаты в комнату, хлопая ящиками и всем, что попадется под руку, причитая: «Где мои очки?» — при этом она сердится, что ты не развернул такую же бурную деятельность. Мама велела мне пошевеливаться, потому что я опаздываю в школу, а потом не отпускала меня, поскольку ей нужно было сообщить, что вечером она собирается в гости к Андервудам, а папа идет на игрища, поскольку сегодня четверг. Папа ненавидит, когда мама использует слово «игрища». Он сам называет это не игрищами, а сбором. Но папе всегда очень трудно отстаивать свою точку зрения, потому что он ужасный зануда. Это последствия того, что у него не было нормального детства. Папа даже ходил в танцевальный кружок, где все танцевали, вырядившись в костюмы героев легенды о Робин Гуде, но потом перестал, поскольку консультант велел ему больше уважать себя. Большую часть времени, когда папа не на работе, он проводит в туалете. С тех пор как он записался на игрища, мама теряет контроль над собой и очки чаще, чем раньше. Все участники едут в лес и там играют в волков. Это немного похоже на игру в волчат[1], но кто-то мне сказал, что они проделывают все то же самое голышом — в чем я не уверен, поскольку игрища проходят даже в феврале. Мистер Бауэр из банка «Эбби Нэшнл» тоже ездит с ними, и подполковник авиации Девониш. Насколько я знаю, они там стучат в барабаны, а мама говорит, что они еще нюхают друг другу задницы. Я услышал, как она это сказала, когда они с папой ссорились. Мама сказала, что папа не целовал ее вот уже пять лет, но при этом каждый четверг в семь вечера после программы новостей нюхает задницу управляющего региональным каким-то филиалом. Когда папа только начал ходить на игрища полгода назад, я подошел к телефону, и кто-то сказал: «Позовите, пожалуйста, Ромула, сына Серебристого Рассвета». Я ответил, что здесь такие не живут, а когда рассказал папе, он рассердился и велел мне в следующий раз быть повежливее, на что я возразил: «Откуда мне было знать?», и хотя это было попыткой дерзить, папа не отправил меня в свою комнату, потому, что обычно ему наплевать. Мама все еще разыгрывала спектакль «Где мои очки?», когда спустился папа, уже готовый ехать на работу. Он не захотел остановиться и поговорить, хотя меня тоже на разговоры не тянуло, поэтому, проходя мимо нас, процитировал: «Кто поздно встает, тому приходится весь день рысцой бегать», что бы это ни значило. Когда папа уже оказался в дверях, мама попыталась задержать его и поговорить об Андервудах, но он издал такой оглушительный гортанный кашель, что мама пришла в ярость. Папа объяснил, что изгонял из себя негативную ци[2].
Ци — это еще одна вещь, которой он увлекся, когда записался на игрища. Я точно не знаю, что это такое, но, по-видимому, штука действительно негативная. Меня оставили-таки после уроков. Когда я добрался до школы, Маквитти уже начал урок биологии и спросил меня, не хочу ли я занять его место, поскольку, очевидно, я очень хорошо знаю предмет и все такое. Но дело в том, что именно в тот момент я совершенно точно увидел дьявольское отродье из бабушкиной истории прямо за собственной партой. Знаю, вы, скорее всего, мне не поверите, но мне нет смысла врать, учитывая, что и так непросто вам все это рассказывать. Оно сидело там всего секунду, а потом исчезло, а Маквитти проворчал: «Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю», а потом сказал: «Не смотри на меня так». У Маквитти имелся пластиковый скелетик по имени Фрэнк, с которым он всегда советовался, какое наказание назначить. Сначала он говорил: «Давайте спросим Фрэнка», потом подносил ухо ко рту Фрэнка. Маквитти утверждает, что Фрэнк в прошлом был любопытным школьником-хулиганом, который постоянно опаздывал в школу и без конца оставался после уроков, и в итоге превратился в скелет. Фрэнк ответил, что я должен остаться на час после занятий. Маквитти задал мне переписать главу про бедренные и плечевые кости, пока он зудел над ухом: «У тебя хоть что-нибудь в башке остается? Тебя хоть что-нибудь по-настоящему интересует?» А я отвечал что-то типа: «Не знаю, сэр». Я хотел было сказать ему, что мне еще нужно купить бабушке «Кроникл» и, если я задержусь, газеты могут и закончиться, а бабушка уже старенькая, и ей уже нечего особо ждать, кроме «Кроникл». Но как можно сказать такое, когда вы сидите в Отделе пустяков, а Маквитти — начальник Отдела?
Я все же купил газету, но мне пришлось бежать сломя голову. Я залез по водосточной трубе в окно к бабушке. Она ненавидит, когда я залезаю через окно, потому что пугается, поэтому она меня долго и очень нудно ругала за это и еще за то, что я сел без спроса, и за опоздание, но я ей объяснил, в чем причина, и она отчихвостила меня и за это тоже, да и мои руки… Нужно было просто подождать, пока бабушка закончит, чтобы начать кроссворд. Прошло целых десять минут, и тут я понял, что выронил газету, пока взбирался по трубе, и мне попало вдобавок и за это.
— Кто вы, о странные дети? — спросила наша бесстрашная героиня.
Они отвечали загадками. Одна маленькая девочка держала на руках Дьявольское отродье, которое широко улыбалось, глядя на Эмму.
— Кто же за вами приглядывает?
— Слепой Джек.
— Кто такой Джек? — спросила Эмма.
Но вместо ответа дети взяли ее за руку и сказали:
— Пойдем.
Они провели ее под сводчатой аркой, по дорожкам, вдоль которых цвел розмарин, пока не подошли к маленькой деревянной дверце. Они вошли внутрь и оказались в пышном зале, полном заколдованных людей в красивых одеяниях… старинных одеяниях из разных эпох, — бал в самом разгаре, пир отражающегося от стен цвета. Но дело не в этом, а в том, что все эти люди застыли, словно статуи. В зале царила зловещая тишина, полная сновидений, и Эмма испуганно двигалась, пребывая во власти этого странного застывшего празднования.
— Кто эти люди? — спросила она.
— Мы их не знаем, — ответил странный мальчик.
— А где Джек? — поинтересовалась Эмма.
— Придет, — сказали дети.
И тут взгляд Эммы упал на очень красивого юношу — одного из застывших танцоров, — и она тут же влюбилась. И не успела она даже подумать: «О нет, я влюбилась в застывшую статую», как ей самой захотелось спать, и девушка оказалась в плену у чего-то неясного. И в следующий момент она уже спала в огромном кресле, похожем на трон в Большом дворце.
Бабушка сбежала-таки из своей комнаты, но я ей не помогал. Она сама, на «скорой». Я заметил, что происходит что-то странное в понедельник утром, когда мама искала очки. На следующее утро бабушка уже не была такой уж цветущей, а когда я вернулся из школы, ее хватил удар. Совершенно новая вещь в списке ВКНВТ. Визит в больницу был равносилен визиту в Отдел пустяков внутри самого Отдела пустяков, только еще более гнетущий — больница казалась местом, где все оставлены в наказание примерно на пятьсот лет, своего рода зал ожидания, прежде чем за вами придет О’Хара. Тогда смысл всей нашей жизни в том, что рано или поздно окажешься здесь. Вот зачем расти, стараться быть хорошим мальчиком… просто чтобы стать как все эти люди и окончить свой путь в таком вот мусорном ящике. А потом оказаться в деревянном ящике О’Хары, вот и все. Мы пошли с мамой вдвоем. Мама вела себя очень тихо и вообще была милой, и я понимал: это означает, что с бабушкой случилось что-то по-настоящему плохое. Мама о чем-то пошепталась с доктором в коридоре, перед тем как мы прошли в палату. Когда нужно было заходить, меня всего заколотило и я сто лет провел в туалете. Бабушка лежала в большой палате, полной старых маразматиков. Какая-то пожилая дама полоскала горло чаем, а один старик все время повторял: «Точно так, точно так». Бабушка все время трясла головой, словно у нее в шее была пружина, а на лице застыло какое-то странное выражение удивления.
Мама велела:
— Подари бабуле цветы.
И я подарил. Прошла целая вечность, прежде чем она что-то сказала, а сказала она следующее — я точно помню:
— Как мило. Так цветы намного приятнее — изнутри безо всех этих проблем… да, так они и должны выглядеть — я рада, что вы мне их подарили внутри…
Мама потрясла ее за плечо. Бабушка спросила, хотим ли мы познакомиться с ее друзьями, и особо подчеркнула, что мистер Хедж уже вернулся из Индии, и он ужасно мил вот только у него слишком длинные пальцы, и его это очень беспокоит.
Мама сказала:
— Почему бы тебе не поспать остаток дня?
А бабушка разозлилась, начала причитать:
— Остаток жизни! Остаток! Тупица! Остаток жизни!
Я попытался сунуть ей газету, а мама попыталась мне помешать, но бабушка все равно газету не взяла. Она лишь улыбнулась мне и сказала:
— Какой очаровательный мальчик, а мне никто не верит, что у меня есть двоюродный братишка…
А потом она крикнула:
— Познакомьтесь с моим братишкой Генри, он мне газету принес! Я
попытался сказать, что вообще-то я ее внук, и она просто болеет, но ей лучше. Бабушка на минуту утихомирилась, а потом сказала:
— Да, приходится болеть, если хочешь, чтобы тебе стало лучше.
Возле школьных ворот я налетел на Роя Хаттерсли и банду его дружков, а потом увидел, что среди них Макс. Очевидно, Рой начал что-то говорить про мои сказки, а Макс, должно быть, рассказал ему про бабушку, чтобы подлизаться, а может, просто хотел продемонстрировать всем, что он слишком крут и всякие там бабушки ему по барабану, не знаю. Но когда Люк Берне (кретин метр с кепкой, который все время трется около Хаттерсли, и поэтому его никто не трогает) начал строить мне идиотские рожи, я попытался стукнуть его, но получил по морде от Макса. Было ужасно больно, это я поясняю, на случай если вас никогда по лицу не били. Такое впечатление, что оно отлетает далеко-далеко от мозга. Все заулюлюкали: «Да он сейчас разревется!», хотя я реветь не собирался, просто кровь прилила к лицу после удара. И пока я валялся на земле, Рой Хаттерсли начал строить гримасы, и тогда Макс двинул по морде и ему и сказал:
— Оставь моего брата в покое.
Вот, всегда так. Максу можно бить меня, а остальным — нет. Потом Рой стукнул Макса, и все начали драться, кроме Макса, который подошел, взял меня за ухо и прошипел:
— Прекрати, черт побери, рассказывать эти бабушкины байки, ты меня понял?
И было видно, что он сам едва не плачет. Невооруженным глазом. Когда я вошел, то увидел в прихожей бабушкино инвалидное кресло. Я бросился наверх с криком «Бабушка!», но услышал лишь причитания, доносившиеся из ее комнаты, мамин вопль «Не сейчас, Генри!» и бабушкин голос; такой, словно она вот-вот заплачет, она говорила: «Оставь меня в покое, дрянная девчонка!». Мне не стоило заходить в ее комнату, но я зашел. Бабушка стояла, а мама пыталась удержать ее, схватив за запястье. На бабушке не было трусов… я увидел ее зад, похожий на зад носорога. Я пулей выскочил оттуда, но не смог запереться в своей комнате, поскольку там был Макс, и побежал в ванную. В дверях я столкнулся с папой, у которого тоже был вид, будто он вот-вот заплачет. Он просто сказал:
— Лучше не входи, — и прошел мимо меня.
Я заперся в ванной, внутри все пропахло негативным ци. Смесь запаха газет и справленной большой нужды. Я попрыскал освежителем с запахом лимона и присел на край ванной, но все равно воняло. Мама постучала и сказала, что я могу зайти к бабушке, но я ответил, что какаю, и она отстала. Прошла целая вечность, прежде чем я решился войти в бабушкину комнату. Было немного страшно. Я не знал, как заговорю с ней, но очень хотел услышать, чем закончилась история. Жутковато: бабушка лежала в кровати, горела только лампа на тумбочке, и я решил, что бабушка спит, но, когда подошел поближе, она быстро открыла глаза и взглядом вампира посмотрела на меня. Из меня моментально вырвалось «Черт побери!», первый раз, когда я чертыхнулся в присутствии бабушки, и она меня не отругала, и это даже печальнее, чем видеть ее среди идиотов.
Я сказал:
— Я пришел посидеть с тобой чуток.
Она ответила нечто невразумительное, отчего мне стало не по себе, а потом сказала:
— Есть еще одно кольцо на твоем дереве теней.
Я не знаю, может, это секретное послание или что-то типа этого. В любом случае мне показалось, что это нечто очень серьезное, и потому я произнес то, что обычно стесняюсь говорить:
— Я люблю тебя, бабушка.
А она ответила:
— Еще два кольца.
А потом улыбнулась этой своей широкой улыбкой, которая сначала показалась милой, но потом стала растягиваться шире и шире, пока я не увидел все ее зубы, и только тут я понял, что бабушка вовсе не улыбается, а достает искусственную челюсть. Она протянула руку и положила челюсть в стакан. Это всегда означает, что хватит болтать. Хватит болтать. Сеанс окончен. Короче, похоже, я так и не выясню, что ж там случилось с Люсьеном Лотаром. Бабушка закрыла глаза, а ее челюсть продолжала улыбаться в стакане. На следующий день, поскольку я не мог рассказать конец истории, все мои слушатели принялись меня дразнить. Они говорили, что не было никакой бабушки и все истории иссякли, и называли меня сказочником. Все, кроме Линн Лассин, которая заверила, что она мой друг, несмотря ни на что. Линн сказала, что, возможно, Люсьен Лотар наложил заклятье на бабушку, потому что она выдала слишком много секретов. Я ответил, что это никакое не заклятье, она заболела от старости. А Линн сказала, что, вероятно, это всегда заклятье. Я понял одно: все вокруг идиоты. Какими бы нормальными люди ни казались, но глубоко внутри они на самом деле ненормальные, все без исключения, и всю сознательную жизнь приходится учиться, как прятать свою ненормальность от окружающих, таких же психов. В глубине души вы говорите на совершенно ином языке — на идиотском языке и не своим голосом, я не знаю… Возможно, этот чужой голос громко верещит или что-то типа того. Я хочу сказать, мы все рождаемся ненормальными, разве нет? Просто вспомните, как себя ведут младенцы — а мы ведь и не перестаем быть такими. Всем хочется верещать что есть мочи, хватать вещи без разрешения и ломать их, но ведь нельзя? Поэтому приходится пользоваться специальным антипсихозным преобразователем, который переводит вашу ненормальность в нормальную речь — и нужно научиться пользоваться им, а еще он должен работать без сбоев, иначе окружающие поймут, что вы идиот. Как в случае с бабушкой.
Странная штука приключилась, когда я зашел проведать бабушку и принес газету. Она лежала в постели и почти не разговаривала, а когда разговаривала, то несла какую-то чушь. Я посидел с ней, потому что здесь приятнее, чем в Отделе пустяков, да и вообще — мало ли ей станет лучше. Я знал, что, скорее всего, лучше не станет, но решил вслух разгадывать кроссворд, вдруг это поможет ей вспомнить слова и вправит мозги… Но она сама дала мне ответ, пока спала. Я имею в виду ответ в кроссворде! Это очень странно, и, возможно, вы мне не поверите, но клянусь — это правда! Я пытался отгадать девять по вертикали — слово из девяти букв на букву «Н». Сначала я думал, что это «незабудка», но тут бабушкин голос произнес «Это нелепость». Я не видел, чтобы ее губы двигались, да и глаза она не открывала, а когда я заговорил с ней — не отвечала. Казалось, она спит. Возможно, это не более чем совпадение, и она просто сказала «это нелепость» во сне, поскольку что-то показалось ей нелепым. Но самое главное, что это и была нелепость! Правильный ответ!
Когда я вернулся домой из школы на следующий день, то мама с папой ругались из-за бабушки. Мама говорила, что старушка еще нас в гроб сведет и всех переживет. А что папа отвечал, я не слышал. В бабушкиной комнате очень воняло. Здесь всегда был спертый воздух, но сейчас больше попахивало туалетом — раньше это не раздражало, а теперь стало. Когда я вошел, бабушка вдруг села на кровати и спросила:
— Где я?
Я ответил:
— Ты в своей комнате.
— Генри, что ты наделал?
Тогда я выдернул руку и побежал к двери. Странно, но выражение маминого лица изменилось, она подошла, обняла бабушку и успокоила ее. Мама баюкала бабушку, словно двухлетнего ребенка. А когда я вышел, то увидел, что папа стоит в дверях своей комнаты и слушает. Увидев меня, он закрыл дверь. Позже мама зашла ко мне в комнату и произнесла речь терпеливым мудрым тоном, к какому обычно прибегает, чтобы говорить о всякой чуши под лозунгом: «Когда ты вырастешь, то поймешь, что это вовсе и не чушь». Она сказала, что бабушку нужно отпустить. Я должен попрощаться и тем самым разрешить ей уйти. Я ответил, что понимаю, к чему она клонит, и мама, папа, Макс и все на свете хотят, чтобы бабушка умерла, но я не собираюсь помогать ей в этом. На следующее утро я услышал, как мама говорит бабушке: «Неужели так трудно отпустить?» Бабушка спросила: «Что отпустить?» Я не понимаю, почему бы им просто не пригласить O’Xару, чтобы он измерил бабушку а потом просто не стукнуть ее по башке сковородкой. В тот вечер я уснул в бабушкиной комнате, и мне приснилось, что я снова отгадываю кроссворд, пока бабушка спит, и слышу тот странный голос. И тут я во сне понял, что это и не бабушка вовсе, а ее челюсть разговаривает в стакане. Челюсть представилась:
— Привет, я — отличный комплект коренных зубов, восемь резцов, центральных и боковых, нижних и верхних, и четыре клыка, отлично клацающих. — При этом она говорила с сильным шотландским акцентом.
Я спросил челюсть, может ли она закончить бабушкину историю, а она ответила, что может, но не сейчас. Я спросил почему, а она ответила, что мы еще не добрались до конца. Я спросил, когда она мне расскажет конец истории, а она ответила, что это уж от меня зависит. И тут я понял, что это примерно то же самое, что мама говорила про прощание, рассердился на челюсть и пригрозил ей вылить воду.
Я сказал:
— Ты хочешь сказать, что бабушка непременно умрет?
Челюсть вздохнула:
— Не знаю, я же всего лишь искусственная челюсть, а не дельфийский, блин, оракул.
Я собирался было уйти, но тут челюсть дала мне загадочную инструкцию. Она сказала, что если я хочу дослушать конец истории, то должен удостовериться, что ее не похоронят вместе с бабушкой, и если я сохраню ее, то она расскажет мне, чем дело кончилось, — она пообещала.
На следующее утро у меня было дерьмовое настроение, и я решил, что ни за что на свете больше не пойду в бабушкину комнату, потому что, очевидно, все пытаются заманить меня туда хитростью, чтобы я заставил бабушку умереть, словно я единственный, кому это по силам. Но в этом-то вся соль, я имею в виду — бабушка же больше даже говорить не может, только несет всякую околесицу, словно Безумный Болванщик. Настроение испортилось настолько, что я стал ужасно храбрым, поскольку плевать на все хотел, и тут случилось чудо: Рой Хаттерсли велел мне катиться колбаской, а я сказал, чтоб он сам катился, он меня схватил и потребовал извинений, но не успел дать мне по башке, как я уже повалил его на землю. И никто не бросился к нему на выручку — никто даже не пошевелился! Я почувствовал себя самым могучим человеком на земле, Колоссом, который может обращать собственную плоть в сталь, и когда я пришел домой, то стукнул кулаком Макса. Но он стукнул меня в ответ. Прямо в глаз. Мне пришлось выслушивать все эти мамины причитания про то, что она больше так не может, и если я не пойду к бабушке, то ей придется самой лечь в психушку. Ей приходится мыть бабушку — то есть мыть ей задницу. Я сказал, что зайду к бабушке, и понимал, что должен это сделать, но так и не сделал.
Еще одна необъяснимая вещь. Я просто понял, что это случилось. Я шел вдоль железнодорожных путей в школу. День выдался ветреный, накрапывал дождик, и внезапно порыв ветра донес до меня запах бабушкиной комнаты. Я даже не успел ни о чем подумать, просто повернулся и побежал домой. Помню, как что-то кричал, но не помню, что именно. Я думал только о том — это ведь случилось буквально только что, — как бы добраться вовремя, повернуть время вспять, ведь и нужно-то всего ничего. Должно быть, мама только что ушла, поскольку входная дверь была заперта, Я влез по водосточной трубе в окно к бабушке. Она выглядела как мертвец на обложке ужастиков для детей: глаза и рот открыты, кожа натянулась, а голова откинута на подушке. Я отвел глаза и пулей выскочил из комнаты и из дома, я побежал туда, где начинаются леса. В лесу земля была скользкой от влажных листьев, и я все время падал. Было всего девять часов, так что я не боялся наткнуться на голых банковских служащих или своего папу. Лес всасывал меня в себя. Я увидел домик миссис Блак и подумал: как несправедливо, что она до сих пор жива. А потом мне в голову пришла странная мысль — что у миссис Блак в венах бежит уже не кровь, а чай. Потом я долгое время вообще ни о чем не думал. Я попытался думать, но вместо этого предо мной постоянно всплывали лица моих одноклассников, и туг я услышал мелодию группы «Вестлайф», доносившуюся невесть откуда, затем она сменилась песенкой «Мишка на пикнике», и я рассмеялся, потому что подумал о подполковнике авиации Девонише и о том, что жизнь порой преподносит сюрпризы. А потом заплакал. И плакал целую вечность. Днем я вернулся домой ужасно голодный. Мама сразу же поняла, что я все знаю, как только меня увидела. Она обняла меня, и я снова заревел. Мама сказала:
— Она такая красивая, такая умиротворенная. И улыбается чудесной спокойной улыбкой.
Я знал, что это ложь мне на закуску, и от этого перестал плакать. Я спросил:
— Я могу ее увидеть?
Мама ответила, что не могу, потому что бабушку увезли, и вообще ей кажется, что детям моего возраста не стоит смотреть на покойников. Я начал выходить из себя.
— Куда ее увезли? — спросил я у мамы.
— К мистеру O’Харе, Генри, похороны будут во вторник. Я спросил:
— А челюсть у нее во рту?
— Что? — удивилась мама.
