Чай с мятой, а может, и не с мятой

Дача. Ночь. Хочется выпить чайку, причем с мятой. А мята в огороде растет.

И не только мята, там и мелисса лимонная, и котовник. А еще рядом — смородина, ее тоже в чай хорошо.

Только темно на улице. Не видно, где что растет. Ну так что же!

Ведь замечательная игра — пойти сорвать что-нибудь в темноте, а там уж как повезет.

Может, это мята окажется, а может, и не мята.

Только надо сорванные листики в чай не глядя кидать, чтобы все по-честному. Игра так игра!

Это как в «Гарри Поттере» конфетки такие были — никогда не знаешь, с каким вкусом попадется. Бывает, что и с каким-нибудь гадким.

Вот и тут: завариваешь листья кипяточком, думаешь, мята, а оказывается — просто какой-то сорняк! Хотя, если подумать, мята — это тоже сорняк.

Нина Хеймец

Пингвин

В нарды удалось немного отыграться, но с шашками не везло совершенно. И в «дурака»: из пяти конов только один удачный. И в шахматы у него выиграть тоже никак не получалось. Он умел так: движутся фигуры, наступают размеренно, даже скучновато как-то. И вдруг пешка — где-нибудь на краю доски оживает, будто ей тоже скучно стало, и всю игру перекашивает, и всё, и подловил он. Долг продолжал расти, ежедневно.

А началось все почти случайно. Я зашла к Димке в гости. Мы пили чай с пирогом, который его мама испекла. А потом стали играть в карты. Нам быстро надоело, и тут Димка сказал, что это все вообще несерьезно, и что нормальные люди играют на деньги, и что так гораздо интереснее. Мы попробовали играть на деньги, и я стала проигрывать. С каждой новой игрой я надеялась исправить положение и становилась должна Димке все больше и больше. Пятьдесят копеек, рубль, пять рублей и, наконец, в тот чертов день, — двадцать пять. Двадцать пять рублей. Немыслимая сумма.

— Знаешь, я, наверное, куплю себе удочку, — говорил Димка, — спиннинг. С катушкой. Буду ходить на речку в Измайловский парк, на рыбалку.

«Где же взять эти деньги, — думала я, — где же мне их взять? Столько мне никогда не скопить. Можно, конечно, отдать Димке мои марки — шесть самых любимых, цветных, с локомотивами. И ту, особенную, выцветшую — с солдатом в пилотке и датой: 1942. Но я останусь должна столько, что это все равно ничего не решит».

— Не нужен мне этот спиннинг, — решал он спустя пару дней, — сдалась мне эта речка, тащиться туда. Я, пожалуй, подожду, пока ты мне еще проиграешь, и куплю себе велик, складной. Очень удобно. Приехал, сложил его, и места он не занимает. А? Что ты на это скажешь?

«Что же мне делать? — думала я. — Что же мне предпринять?»

В тот вечер мы пошли на крышу. Димка ее нашел.

— Я знаю тут классное место, — сказал он, — туда никто не ходит.

Через дорогу от нашего двора начинался квартал, который строили пленные немцы. Его так и называли: Немецкий городок. Но красные двухэтажные домики начали сносить, а образовавшиеся пустыри застраивали панельными домами — в шестнадцать этажей и в восемнадцать. Мы вошли в лифт. Он был новеньким, пах клеем и пластиком. На стенке висело зеркало. Я смотрела на наше отражение. Димка был на год старше меня, но ниже меня ростом. Его тринадцати ему никто никогда не давал. Никто не верил, что он уже в седьмом классе.

— Там должно быть открыто, — сказал Димка.

Лифт поднялся на последний, восемнадцатый, этаж и остановился. Мы поднялись по лестнице. Дверь была широкой, обшитой металлом. Мы навалились на нее, она тяжело поддалась, даже не заскрипев на смазанных петлях, и мы оказались на крыше. Уже почти стемнело, и на трубах химзавода, в трех кварталах от нас, зажглись красные огоньки. Дом обступали шестнадцатиэтажки, почти во всех окнах горел свет. Но здесь, на крыше, у взгляда была свобода выбора. Можно было не замечать их, метнуться, выскользнуть из светящихся решеток, перескочить подступающую с востока туманную громаду Кусковского парка — лишь секунду задержаться над ней, не узнавая тот парк, где однажды, много лет назад, мы с бабушкой увидели двух лосей и где белки, если присесть на корточки и замереть, сдерживаться, не шелохнуться, подбегали к раскрытой ладони, хватали цепкими лапками сырой от впитавшегося пота орешек и, отскочив в сторону, на безопасное расстояние, закапывали добычу в прелые листья. «Они готовятся к зиме», — объясняла мне бабушка. За парком, за крышами многоэтажек светились огоньки — красные, белые, голубоватые. Сигнальные огни высотных зданий, прожектора, окна далеких домов, фонари — взгляд метался от одной мерцающей точки к другой, не в силах выбрать направление, задержаться, сфокусироваться. Так лилипуты, накинув на Гулливера тысячи ниточек, лишили его возможности спастись бегством.

— Смотри, как здорово! — сказал Димка. И вдруг, разбежавшись, прыгнул на опоясывающую крышу бетонную ограду. — Что ты там застыла? Иди сюда! — Он взмахнул руками и, неловко изогнувшись, прыгнул назад, спиной по направлению к центру крыши, оступился, упал и, тут же поднявшись на ноги, снова вскочил на бортик. И — спрыгнул на крышу. Потом опять — на бортик. Как будто кто-то прокручивал взад-вперед один и тот же кадр.

— Что ты делаешь? — закричала я ему. — Пожалуйста, слезь оттуда! Не надо!

Но Димка, казалось, не слышал меня. Он продолжал прыгать.

Я подошла к краю крыши и легла животом на ограду. Она была мне по пояс. В ширину — примерно метр. Ткань свитера легко пропустила исходившую от бетона прохладу. Я подтянулась к краю ограды. Падающее тело еще продолжало бы бессмысленно сопротивляться, а взгляд, даже не попытавшись за что-нибудь уцепиться — ни за окна, ни за провода, ни за ветки, — устремился вниз, в открывшуюся шахту, и выхватил внизу, на самом ее дне, точно под нами, пятачок — козырек подъезда, поворот тротуара, припаркованный грузовик.

— Взлетааая! Выше ееели! — орал Димка — Не вееедая преград! Блин, как они делают это свое сальто?

Я сползла на крышу, села, прислонившись спиной к ограде. Высота перестала ощущаться. Передо мной была знакомая железная дверь. Даже ветер не чувствовался, если сидеть так.

— Давай уйдем отсюда, прошу тебя. — Говорить громко не было сил, но Димка вдруг услышал меня и остановился.

— А что уйдем-то? — сказал он. — Мы же даже еще не покурили. Зачем пришли, спрашивается?

Он спрыгнул с ограды, сел напротив меня, достал из кармана ветровки пачку «Явы» и протянул мне сигарету.

— А сколько у тебя за раз колечек выдохнуть получается? — спросил Димка.

— Ни одного, — ответила я. Мне было все равно, что он сейчас скажет.

Но Димка не отреагировал. Он следил за своими колечками. Они постепенно теряли форму и растворялись в вечернем воздухе.

— Понял! — Димка повернулся ко мне. — Я понял, что я хочу купить! Футбольный мяч! Адидасовский, белый, как у Толяна!

Белый мяч! Ну конечно. Странно, что это только сейчас пришло Димке в голову. Толян жил в соседнем дворе. Пару раз в неделю он выходил из дома со своим мячом. Сокровищем. Толян определял, кто будет нападающим, а кто проскучает всю игру на воротах. Без такого мяча фиг бы кто стал его слушать. Чей мяч, тот и решает.

— Футбольный мяч должен быть белым! Понимаешь? В нашем классе один чувак как раз такой продает. Ему отец из загранки привез. Ты отдашь мне деньги, и я сразу же и куплю. Толян упадет, когда увидит. Представляешь? И там еще останется — так я вратарские перчатки куплю и насос. В «Спорттоварах»!

«Это никогда не кончится, — подумала я, — я никогда не выпутаюсь из этой ситуации».

Все решилось назавтра.

Было субботнее утро. Я шла по школьному двору и увидела Димку. Он сидел на траве, а рядом, на баскетбольной площадке, стояли два подростка. Они были старше нас и очень друг на друга похожи. В руках у одного из них был мяч. Тот самый. Белый футбольный мяч.

— А где Толян? — спросила я Димку.

— А он тут ни при чем. Это к тете Вере из второго подъезда племянники приехали. Они в каком-то другом городе живут. Завтра утром уезжают. А мяч — их.

— Эй, мелкие, — позвал нас один из братьев, тот, что постарше, — в «колечко» будете играть?

— Будем! — обрадовался Димка.

Я тоже была не против. В «колечко» у меня как раз неплохо получалось. Игра была простой — нужно было забросить мяч в баскетбольное кольцо, на щите. Сетки на нем давно уже не было. Попадаешь из круга перед щитом — одно очко, из круга в центре поля — пять очков. Еще можно было попробовать попасть из дальнего круга, того, что перед противоположным щитом. Так можно было получить сразу десять очков. Но это редко кому удавалось.

Мы вышли на площадку. И Толян вдруг тоже откуда ни возьмись появился. И еще какие-то подростки. Нас было уже человек семь. Мы начали игру. Старший из братьев кидал первым.

— Кстати, — он обернулся к нам, — мы на пингвина играем. Это ничего? — Он посмотрел на брата. Тот подмигнул ему, и они засмеялись.

— А что значит «на пингвина»? — спросила я.

— То и значит. Вот ты проигрываешь, правильно? Берешь так мячик, аккуратненько. Зажимаешь его коленями и идешь себе вокруг площадки, по всему периметру. А пока ты идешь, еще говорить нужно: «Я пингвин. Несу яйцо. Я пингвин. Несу яйцо». Ну что, играешь? Или слабо тебе? — Братья опять переглянулись.

Это было лишне. Унизительно. Нечестно. И я уже заранее знала, как эта игра закончится. Надо было выйти из нее, выйти, пока не поздно.

— Не слабо, — сказала я.

Димка тоже остался. И Толян — ему броски из центра обычно очень хорошо удавались. А двое мальчиков, которые перед игрой к нам присоединились, — ушли.

Мой первый бросок был мимо. И второй — тоже. У меня дрожали руки. Не получалось правильно бросить мяч — от поясницы, чтобы он летел, продолжая траекторию движения руки, по ровной дуге, мимо непрозрачных от дневного света окон, в центр щита. У меня было меньше всех очков. Я проигрывала. Точно как тот, старший, сказал. Скоро это со мной произойдет. Совсем скоро. В конце игры.

Кто же так играет?

Мы остановились. У края площадки стоял человек — средних лет, невысокий, полный, в кожаной куртке. На ремне у него висела связка ключей.

— Тоже мне спортсмены! С такого расстояния уже даже в детском саду не кидают. Сейчас я вам покажу настоящую игру. Кто тут на новенького? — Человек направился к нам. Он был нетрезв. Его пошатывало.

— Мы на «пингвина» играем, — сказал ему Толян, — кто проиграет, зажимает мяч коленями, идет так вокруг площадки и говорит…

— Меня твои пингвины не интересуют, — перебил его человек.

Он забрал у Толяна мяч и направился к противоположному щиту.

Бросок. Мяч отскочил от щита, не попав в кольцо.

— Ладно, с кем не бывает, — сказал он, — я издалека кидаю. Все равно больше вас всех очков наберу.

Во второй раз мяч полетел мимо щита. И в третий — тоже. И в четвертый. Человек уже не разговаривал с нами. Смотрел только на мяч у себя в руках. Провожал его взглядом, как будто стараясь довести до кольца, не дать ему свернуть в сторону. Мимо. Опять мимо.

Игра закончилась. Кто-то протянул ему мяч. Человек взял его неуверенно.

— Ребята, вы шутите, что ли?

— Это правила, дядя, — сказал ему старший из братьев, — правила одни на всех. Вы обещали.

Человек не спорил с ним. Он отошел от нас, встав на противоположном краю площадки. Стало тихо. Никто больше не произнес ни слова. Мяч выскользнул у него из рук и покатился по асфальту. Человек поднял его, с трудом удержав равновесие, и вернулся на край площадки.

В первые секунды никто не придал этому значения. Мало ли зачем Димке это понадобилось. Он вышел вперед и направился к человеку с мячом. Димка быстро шел по площадке, наискосок, по еще не прогретому солнцем, потрескавшемуся асфальту. Я смотрела ему в спину и вдруг представила себе, вдруг увидела, как он идет по этой же площадке, среди пятиэтажек, — а видишь, это наш балкон, на четвертом этаже, третий слева, видишь, стекло чуть треснуто. Это однажды птица об него ударилась, — как он идет там через двадцать лет и через тридцать. Такой же худой, и у него та же точно походка — спина чуть согнута, острые локти прижаты к бокам. И у него будет та же стрижка. Только рыжеватые волосы поредеют на макушке.

Димка приблизился к человеку в кожаной куртке. Человек смотрел теперь на него. Это была его передышка. И тут Димка качнулся в сторону, сделал резкое движение рукой и, выбив у человека в куртке мяч, отскочил в угол площадки. Мяч теперь был у него в руках.

— Эй, ты чего вмешиваешься? — спохватился старший из братьев. — Ты что, самый умный? Шею тебе намылить?

Димка не ответил ему. Он взглянул куда-то в сторону, и мне показалось, даже издали, что я узнаю это его выражение лица — когда пешка вдруг оживает на краю шахматного поля и Димка смотрит так, как будто сам этому удивлен, как будто не верит, что это — его рук дело, что это у него так ловко вышло. И вдруг он сорвался с места, побежал от площадки, мимо школы, через газон, к гаражам.

— Эй, ты что? — заорал кто-то из братьев. — Вернись сейчас же! Вернись, кому говорят! Отдай мяч!

Они бросились за Димкой, скрылись за гаражами.

— Убежит, — сказал Толян, — бегать у него хорошо получается.

Я пришла к Димке вечером. Мы зашли в его комнату. На кровати лежал белый футбольный мяч.

— Они тебя потом искали, — сказала я.

— Ага, они даже сюда приходили. Думали, наверное, что я им дверь открою, «кто там?» спрошу. Они утром все равно уедут. А мяч у меня останется. Было ваше — стало наше.

— Я принесла тебе рубль, мне дед подарил, на марки. Возьми, в счет долга.

— Очень мне нужен твой рубль! — сказал Димка. — Ты бы мне еще три копейки принесла. У меня теперь мяч и так есть. Точно как я хотел. Белый, адидасовский, посмотри! И покупать ничего не нужно.

— А как же долг? — спросила я.

— Съешь свой долг, — ответил Димка, — проехали. Или, знаешь что, давай мне этот рубль. Завтра «Космос» куплю. Отпразднуем.

— А вратарские перчатки?

— А зачем они мне, — сказал Димка, — пусть теперь Толян на воротах стоит.

Димка взял с кровати мяч. Сдавил его руками, проверяя упругость. Провел пальцем по шву между белыми кожаными полосками.

— Хороший мячик, — сказал он, — завтра поиграем.

Чай с мятой польза и вред


Похожие статьи.

Понравилась статья? Поделиться с друзьями: