… Воплощенье, перевоплощенье.
Живого духа вечное вращенье…
Эти строки Юнг привел при психологическом анализе Фауста. Не правда ли, они настолько полиэйконичны, что в них можно видеть обобщающую подпись к конкретным археолого-эт- нографическим феноменам?
Древнейшее из известных верований — тотемизм, вера первобытных охотников и собирателей в то, что растения и животные находятся меж собой и с человеческими родами в отношениях такого же кровного родства, как люди меж собой, и у каждого рода есть свой прародитель в живой природе. И все люди являются воплощением этих тотемических предков. Судя по многим исследованиям, тотемизм уходит во времена палеолита, и именно с тотемизмом связаны пещерные фрески, где изображены пляшущие фигуры людей в звериных масках, зооморфные фантастические существа. И, как считает один из крупнейших специалистов по первобытным верованиям С. Токарев, погребения костей в неандертальских медвежьих пещерах могут свидетельствовать о зачаточных пратотемических верованиях. А ведь в медвежьих пещерах — только медвежьи останки, то есть человек там представлен лишь следами своей изображающе- ритуальной деятельности. Ничто не запрещает ввести в круг тотемных изображений и изображения реальных пещерных зверей — не только редкие, единичные изображения в звериных масках, но и просто безлюдные изображения быков, мамонтов, оленей.
А отсюда естествен следующий логический шаг. То, что в сакральном искусстве палеолитических пещер нет изображений человека как активного начала во взаимоотношении с природой, человека, победительно противопоставленного природе, — это не наличие отсутствия человека, а знак его растворенности в природе, невыделенное™ из нее, след того состояния, когда человек и его тотем были едины в той идеальной, недостижимой целостности бытия, к которой неосознанно стремятся все ипостаси полиэйко- нических перевоплощений. Конкретных подтверждений тому быть не может, но не может быть и конкретно обоснованных запретов на такое предположение.
И здесь философ, глядя на торжествующую природу, освященную на сводах пещер, рефлектируя над полиэйконическими взаимоперетеканиями человека и зверя в искусстве палеолита и последующих эпох, размышляя о тотемических перевоплощениях как припоминании о нераздельности существования человека и зверя — субъекта и объекта деятельности — не может не вспомнить основополагающий тезис феноменологии о нерасчленяемой целостности субъекта и объекта, о том, что человек как субъект познания и мир как объект его — два полюса единого феноменального поля психики, и потому ни субъект, ни объект не могут быть выявлены, разделены однозначно и окончательно. И тем самым объяснит нам, почему не может — и никогда не сможет психика смириться с раздельным — противопоставленным — существованием человека и природы. Почему психика всегда будет припоминать утерянное уже в первых протогородах время согласия с природой — то время сновидений, о котором тосковал уже Гильгамеш, время, когда человек вместе с газелями ел травы, вместе со зверьми к водопою теснился, со скотом водой веселил свое сердце.
Это, конечно, публицистическая вольность, но ничто не запрещает искать исторически осязаемые основания этой вольности — не столько даже для подтверждения, сколько для оправдания ее.
В какой-то момент давление жизни (Вернадский) палеолитического человека, вооруженного лишь каменным топором, оказалось сильнее давления жизни природы, которое до того десятки, сотни тысячелетий сдерживало аппетиты человечества. Именно победительное шествие нового хозяина земли, по мнению многих исследователей, разрушало устоявшийся принцип сосуществования с природой, пока окончательно не был разорван экологический договор, сломан тот баланс между охотником и объектом охоты, хищником и добычей, который можно назвать экологическим космосом природы, динамической сущностью ее бытия.
Позже, перейдя к скотоводству и земледелию, человечество обеспечило себе невиданно обширную и устойчивую зону существования и сумело многократно увеличить свою численность. Но устойчивость эта уже была не та, что прежде. Пришлось заняться все более и более усложнявшейся перестройкой экосистем. В этом и был корень противоречий. Все созданные человеком сообщества культурных растений (антропобиоценозы) из-за бедности видового состава были куда слабее природных. Человек мог поддерживать их существование лишь ценой постоянных и все возрастающих усилий. Он оказался втянут в борьбу уже не с отдельными, как прежде, животными, а со множеством видов растений и животных, со всех сторон угрожавших полям и стадам. Ответом природы стали все возрастающие экологические катастрофы, ответом человека — утрата единства с Космосом и единства Космоса.
До поры до времени запас прочности превышал последствия локальных ответов природы. Но в середине прошлого века на воображение людей обрушился алярмистский прогноз Римского клуба — так сказать, шоковая терапия разума, подсчитавшего, через сколько лет кончатся запасы угля и нефти, на какое поколение падет острейший дефицит пресной воды, когда полностью истощится плодородие почв, а двигатели реактивных самолетов суммарной мощью порвут озоновый слой. Но что заставило очнуться разум цивилизации, дремавший в самоуспокоении? Только ли достижения экологии и системного анализа? А может, еще и пришедшее осознание пагубности бесконечного технического развития цивилизации — та давно уловленная поэтической антропологией боль от утраты единства космоса и единства с ним, всплывшая из глубин коллективного бессознательного? По сути, от разрыва единства человечества как субъекта и окружающего его мира как объекта, с чем никогда не могла примириться человеческая психика и не могли согласиться многие философские школы XX века. В монографии Народы и культура. Развитие и взаимодействие С. Арутюнов позиционирует выводы науки в пространстве минувших и грядущих эпох. Первый, палеолитический период роста человечества был периодом интенсивного духовного, но сравнительно скромного материального роста; второй период, от неолитической революции до революции нынешней, компьютерной, был временем бурного роста материальных сил, при довольно скромном по сравнению с ними духовном росте. Третий период, на пороге которого мы находимся сейчас, должен ознаменоваться если не прекращением, то резким замедлением материального роста и переключением всех созидательных сил на интенсивное духовное развитие.
Так что же открылось нам на низко нависшем своде Альтами- ры? Только ли шедевры живописи, памятники культуры двадцати- пятитысячелетней давности? А может быть, еще и память о себе прежних, о периоде самого интенсивного духовного развития в истории человечества? О неизменяемых в обратной перспективе истории смыслах — смыслах первоначальных, прирожденных, прорастающих к нам и в нас и не отпускающими мысль человека от по- лиэйконического поиска все новых и новых своих связей с мирами существований?
Искусство разных эпох существует в непрекращающемся диалоге с собой — поверх времен и культур. Иногда даже кажется, что тексты этого диалога нам принципиально доступны — для адекватного прочтения и исчерпывающего понимания. Но…
«Перед лицом обмана полной понятности, — предупреждал нас С. Аверинцев, — уместно вспомнить немецкое выражение…убрать посредством объяснения… Мы не можем до конца и без остатка переместить факт чужого сознания в свое собственное и таким образом понять его; и если нам кажется, что мы все же сделали это, мы в действительности имеем дело только с собственным сознанием». И далее: утеря за собственными интеллектуальными построениями жизни самого предмета есть, конечно, все, что угодно — только не объективность.
…Всемирно известна неолитическая скульптура сидящего человека, найденная румынскими археологами, — могучий человек сидит, подперев лицо руками в позе глубокого раздумья, устремив взгляд в даль. Для археолога это памятник культуры Хаманджия, распространенной в IV—II тысячелетиях. Эта скульптура могла появиться только в неолите, только в этом месте, но вовне она обращена ко всей своей культурно-исторической эпохе.
Но эта скульптура — достояние не только археологии. Она вошла в сокровищницу мирового искусства под названиями Мыслитель из Хаманджии, Неолитический мыслитель. В этой ипо- стаси-для-нас, приученных стереотипом роденовской позы мыс- ления, она — только мыслитель. Нужно интеллектуальное усилие, чтобы вырваться из этого стереотипа, то есть, следуя Аверин- цеву, усмотреть смыслы замкнутой внутри самой себя феноменальной структуры, исходя из своих устойчивых представлений что бы это могло значить. Или же преодолевая эти представления — но всегда усматривая в объекте нечто, что может быть узнанным или познанным. Такой уровень интеллектуальной активности исследователь называет усматриванием в отличие от наблюдения —позиции, при которой интеллект сосредоточен на причинно-следственных связях вещи.
Но войдем внутрь вещи еще глубже, — продолжает Аверин- цев, — … кроме того, что вещь есть нечто, она попросту есть: все ее энергии, все ее атрибуты вбираются в себя и излучаются из себя пребывающем в нем бытием. На этом уровне наличность вещи есть само ее бытие… О чем же задумался Мыслитель из Хаманджии, какие откровения спрятаны в его вечном молчании? Здесь уже нечего наблюдать и нечего усматривать: выразить бытие вещи можно разве что какой-нибудь глубокомысленной тавтологией… По отношению к бытию, взятому, как само бытие, как просто бытие, возможна лишь одна установка, которую мы условно назовем созерцанием.
Аверинцев свои рассуждения соотносит со средневековой философией, но оговаривает, что сосуществование этих подходов к вещам — явление общечеловеческое. «Все дело в том, какой из трех типов приходит к гегемонии, сообщая специфический модус жиз- неотношению сына века в целом: этим определяется различие между веками. Набор фактов человеческой психологии, в том числе психологии интеллекта, во все времена примерно один и тот же».
Но может ли наша психика дорасти до своего самоосознания? Каковы пределы проникновения нашей психики в свои собственные глубины?
Почти век на произведения палеолитического искусства — при всем восхищении ими — смотрели как на факты истории, провоцирующие лишь на археологические, палеоэтнологические, искусствоведческие и т.п. интерпретации — но в любом случае извне самого этого искусства. Если прибегнуть к метафоре музея, то мы были сами себе экскурсоводами в его залах по истории первобытного искусства, убеждающими самих себя: здесь автор хотел показать… То есть, мы как бы не сомневались, что знаем за автора, а что не знаем, то узнаем со временем — ибо были уверены в абсолютности наших исключительно научных координат познания, в которых способны расшифровать и измерить все, что палеолитическое искусство может поведать о себе. А, оказывается, мы очутились в мире того, что существует само по себе, вне привычных нам правил познания, — но осуществленном в нас, как осуществлен в нас свет погасших звезд. Погасших, но остающихся путеводными для наших незримых странствий там, где на страшной высоте земные сны горят (О. Мандельштам). И как тайну этой путеводности никакая астрофизика осознать не может принципиально — так в пространстве искусства сциентистские методы, даже самые изощренные, всегда будут недостаточны для того, чтобы понять язык молчащих тысячелетий. Миры бессознательного взаимодействия бессознательных миров может описать только само рожденное этими мирами искусство, которому поэтому только и доступно описание невербализуе- мого.
В свое время академик В. Алексеев ввел в науку понятие коллективный мозг, подразумевая объем знаний о мире, передаваемый из поколения в поколение и пополняемый каждым поколением, причем не только знаний, добытых и сберегаемых разумом (к метафоре коллективный разум человечества мы уже привыкли), но и тех невербализуемых истин бессознательного, доступ к которым открыт лишь Поэтам. И всегда недостаточен будет человечеству коллективный разум для познания своего коллективного мозга. Бытие всегда будет тайной, являющейся нам в искусстве, прирожденном мозгу— не для разгадывания, а для существования и свершения в нас.
JI. Выготский писал, что есть много психологий, но нет единой психологии. Ее, рискнем еретически утверждать, и не может быть — не может быть единой науки о человеческой психике, как не может быть единой, то есть конечной гипотезы о человеке (хотя поиск ее столь же плодотворен, необходим и — как работа разума — неизбежен, как и поиск ассимптотически ускользающей от него единой теории поля: это ведь тоже поиск целостности мира, стремление исчерпать универсум). Афоризм М. Бахтина — человек свершается в точке своего несовпадения с собой — есть квинтэссенция философских сомнений в возможности исчерпывающей рационализации о человеке.
Но именно из этой точки бытия человек ведет диалог с самим собой. Из точки, где обретает он слух, зрение и слово Поэта, где услышанное, увиденное и сказанное Поэтом есть истина в самой себе, не требующая обоснования любыми привлеченными науками, но прорастающая в человеке Словом Искусства, Логосом коллективного мозга.
