Да я не туда попал! Лито? Плетеный дачный стул. Пустой деревянный стол.
Раскрытый шкаф. Маленький столик кверху ножками в углу. И два человека. Один
высокий, очень молодой в пенсне. Бросились в глаза его обмотки. Они были
белые, в руках он держал потрескавшийся портфель и мешок. Другой — седоватый
старик с живыми, чуть смеющимися глазами был в папахе, солдатской шинели. На
ней не было места без дыры и карманы висели клочьями. Обмотки серые и
лакированные, бальные туфли с бантами.
Потухшим взором я обвел лица, затем стены, ища двери дальше. Но двери
не было. Комната с оборванными проводами была глуха. Tout. Как-то
косноязычно:
— Это… Лито?
— Да.
— Нельзя ли видеть заведующего?
Старик ласково ответил:
— Это я.
Затем взял со стола огромный лист московской газеты, отодрал от нее
четвертушку, всыпал махорки, свернул козью ногу и спросил у меня:
— Нет ли спичечки?
Я машинально чиркнул спичкой, а затем под ласково-вопросительным
взглядом старика достал из кармана заветную бумажку.
Старик наклонился над ней, а я в это время мучительно думал о том, кто
бы он мог быть… Больше всего он походил на обритого Эмиля Золя.
Молодой, перегнувшись через плечо старому, тоже читал. Кончили и
посмотрели на меня как-то растерянно и с уважением.
Старик:
— Так вы?.. Я ответил:
— Я хотел бы должность в Лито.
Молодой восхищенно крикнул:
— Великолепно!.. Знаете!..
Подхватил старика под руку. Загудел шепотом: ду-ду-ду… Старик
повернулся на каблуках, схватил со стола ручку. А молодой сказал
скороговоркой:
— Пишите заявление.
Заявление было у меня за пазухой. Я подал.
Старик взмахнул ручкой. Она сделала: крак! и прыгнула, разорвав бумагу.
Он ткнул ее в баночку. Но та была суха.
— Нет ли карандашика?
Я вынул карандаш, и заведующий косо написал:
— Прошу назначить секретарем Лито. Подпись.
Открыв рот, я несколько секунд смотрел на лихой росчерк. Молодой дернул
меня за рукав:
— Идите наверх, скорей, пока он не уехал. Скорей.
И я стрелой полетел наверх. Ворвался в двери, пронесся через комнату с
женщинами и вошел в кабинет. В кабинете сидящий взял мою бумагу и черкнул:
Назн. секр. Буква. Закорючка. Зевнул и сказал: вниз.
В тумане летел опять вниз. Мелькнула машинка. Не бас, а серебристое
сопрано сказало: Мейерхольд. Октябрь театра…
Молодой бушевал вокруг старого и хохотал:
— Назначил? Прекрасно! Мы устроим! Мы все устроим!
Тут он хлопнул меня по плечу:
— Ты не унывай! Все будет.
Я не терплю фамильярности с детства и с детства же был ее жертвой. Но
тут я так был раздавлен всеми событиями, что только и мог сказать
расслабленно:
— Но столы… стулья… чернила, наконец!
Молодой крикнул в азарте:
— Будет! Молодец! Все будет!
И, повернувшись в сторону старика, подмигнул на меня:
— Деловой парняга! Как он это про столы сразу! Он нам все наладит!
Назн. секр. Господи! Лито. В Москве. Максим Горький… На дне.
Шехерезада… Мать.
Молодой тряхнул мешком, расстелил на столе газету и высыпал на нее
фунтов пять гороху.
— Это вам. Четверть пайка.
IV. Я включаю Лито
Историку литературы не забыть:
В конце 21-го года литературой в Республике занимались три человека:
старик (драмы; он, конечно, оказался не Эмиль Золя, а незнакомый мне),
молодой (помощник старика, тоже незнакомый — стихи) и я (ничего не писал).
Историку же: в Лито не было ни стульев, ни столов, ни чернил, ни
лампочек, ни книг, ни писателей, ни читателей. Коротко: ничего не было.
И я. Да, я из пустоты достал конторку красного дерева, старинную. В ней
я нашел старый, пожелтевший золотообрезный картон со словами: …дамы в
полуоткрытых бальных платьях. Военные в сюртуках с эполетами; гражданские в
мундирных фраках и лентах. Студенты в мундирах. Москва, 1899 г..
И запах нежный и сладкий. Когда-то в ящике лежал флакон дорогих
французских духов. За конторкой появился стул. Чернила и бумага и, наконец,
барышня, медлительная, печальная.
По моему приказу она разложила на столе стопками все, что нашлось в
шкафу: брошюры о каких-то вредителях, 12 номеров петербургской газеты,
пачку зеленых и красных билетов, приглашающих на съезд губотделов. И сразу
стало похоже на канцелярию. Старый и молодой пришли в восторг. Нежно
похлопали меня по плечу и куда-то исчезли.
Часами мы сидели с печальной барышней. Я за конторкой, она за столом. Я
читал Трех мушкетеров неподражаемого Дюма, которого нашел на полу в
ванной, барышня сидела молча и временами тяжело и глубоко вздыхала.
Я спросил:
— Чего вы плачете?
В ответ она зарыдала и заломила руки. Потом промолвила:
— Я узнала, что вышла замуж по ошибке за бандита.
Я не знаю, есть ли на свете штука, которой можно было бы меня изумить
после этих двух лет. Но тут… тупо посмотрел на барышню…
— Не плачьте. Бывает.
И попросил рассказать.
Она, вытирая платочком слезы, рассказала, что вышла замуж за студента,
сделала увеличительный снимок с его карточки, повесила в гостиной. Пришел
агент, посмотрел на снимок и сказал, что это вовсе не Карасев, а Дольский,
он же Глузман, он же Сенька Момент.
— Мо-мент… — говорила бедная барышня и вздрагивала и утиралась.
— Удрал он? Ну и плюньте.
Однако уже три дня. И ничего. Никто не приходил. Вообще ничего. Я и
барышня…
Меня осенило сегодня: Лито не включено. Над нами есть какая-то жизнь.
Топают ногами. За стеной тоже что-то. То глухо затарахтят машины, то смех.
Туда приходят какие-то люди с бритыми лицами. Мейерхольд феноменально
популярен в этом здании, но самого его нет.
У нас же ничего. Ни бумаг. Ничего. Я решил включить Лито.
По лестнице поднималась женщина с пачкой газет. На верхней красным
карандашом написано: в Изо.
— А в Лито?
Она испуганно посмотрела и не ответила ничего. Я поднялся наверх.
Подошел к барышне, сидевшей под плакатом: секретарь. Выслушав меня, она
испуганно посмотрела на соседку.
— А ведь, верно, Лито… — сказала первая.
Вторая отозвалась:
— Им, Лидочка, есть бумага.
— Почему же вы ее не прислали? — спросил я ледяным тоном.
Посмотрели они напряженно:
— Мы думали — вас нет.
Лито включено. Вторая бумага пришла сегодня сверху от барышень.
Приносит женщина в платке С книгой: распишитесь.
Написал бумагу в хозяйственный отдел: дайте машину.
Через два дня пришел человек, пожал плечами:
— Разве вам нужна машина?
— Я думаю, что больше чем кому бы то ни было в этом здании.
Старик отыскался. Молодой тоже. Когда старик увидал машину и когда я
сказал, что ему нужно подписать бумаги, он долго смотрел на меня пристально,
пожевал губами:
— В вас что-то такое есть. Нужно было бы вам похлопотать об
академическом пайке.
Мы с женой бандита начали составлять требовательную ведомость на
жалованье. Лито зацепилось за общий ход. Моему будущему биографу: это сделал
я.
V. Первые ласточки
Утром в 11 вошел молодой, по-видимому, очень озябший поэт. Тихо сказал:
Шторн.
— Чем могу вам служить?
— Я хотел бы получить место в Лито.
Я развернул листок с надписью: Штаты. В Лито полагается 18 человек.
Смутно я лелеял такое распределение:
Инструктора по поэтической части:
Брюсов, Белый… и т. д.
Прозаики:
Горький, Вересаев, Шмелев, Зайцев, Серафимович и т. д.
Но никто из перечисленных не являлся.
И смелой рукой я черкнул на прошении Шторна: пр. назн. инстр. За
завед. Буква. Завитушка.
— Идите наверх, пока он не уехал.
Потом пришел кудрявый, румяный и очень жизнерадостный поэт Скарцев.
— Идите наверх, пока он не уехал.
Из Сибири приехал необыкновенно мрачный в очках, лет 25, сбитый так
плотно, что казался медным.
— Идите наверх…
Но он ответил:
— Никуда я не пойду.
Сел в угол на сломанный, шатающийся стул, вынул четвертушку бумаги и
стал что-то писать короткими строчками. По-видимому, бывалый человек.
Открылась дверь и вошел в хорошем, теплом пальто и котиковой шапке
некто. Оказалось, поэт. Саша.
Старик написал магические слова. Саша осмотрел внимательно комнату,
задумчиво потрогал висящий оборванный провод, заглянул зачем-то в шкаф.
Вздохнул.
Подсел ко мне — конфиденциально:
— Деньги будут?..
