Родственники стояли на берегу с распростертыми объятиями… …северная, а потому — холодная.

Родственники стояли на берегу с распростертыми объятиями и до боли в глазах вглядывались в горизонт, не мелькнет ли желанный парус. Но парус от чего-то задерживался. И вот… Наконец! Наконец, показалась точка, которая, все увеличиваясь, начинала принимать очертания знакомого судна. — Наконец-то, — вздохнули облегченно родственники. —

Слава Богу! Наконец-то!

Но, чем ближе приближался корабль, тем все меньше становилось радостных возгласов. Скоро радовались лишь близорукие и несовершеннолетние.

сумели

И вот, когда судно подошло совсем близко, рассмотреть «ели все: над родным кораблем развевался чужой флаг! Связанный Витя лежал на палубе с кляпом во рту. На капитанском мостике стоял он . Они узнали его и похолодели.

Рядом с ним стояли еще двое. Из его шайки. И ухмылялись.

Дочери, которую они встречали, на корабле не было!

Несколько родственников упали в обморок.

Отчего они упали в обморок? А вот от чего.

С тех пор, как я последовательно пережил детство, отрочество и юность и появился в поле зрение родственников уже совсем большим мальчиком, они совсем потеряли покой. Не помню, кто из них первый учинил панику и впал в истерику, увидев под моими ногами обломки казавшихся им нерушимых правил движения по дороге жизни (выражаясь поэтически), но началась цепная реакция. Я никак не укладывался в их логику. Все вокруг получали высшее образование — я не получал высшего образования. Все, отчислившиеся из вуза, с позором исчезали — я не исчезал. Всех, кого не забирали в армию тут же, забирали потом. Меня не забирали и потом. Все должны были иметь профессию, а потом хобби, — у меня, кроме хобби, ничего не было. Все вокруг должны были меня презирать, а меня не презирали. Младшее поколение родственников ввергало их, прямо-таки, в ужас. Оно должно было бы слушать их, умудренных житейским опытом и безусловно правильных и правых, а оно, это поколение, их не слушало, а слушало меня, бегущего сломя голову по пути порока, не считаясь ни с какими правилами техники безопасности и законами природы, повисающими периодически в воздухе. Как же так? — думали родственники и решали: — Так не бывает! И они сооружали истину из кирпичей, закаленных в их собственном воображении, которому они дали полную свободу, а воображение их оказалось богатым. И вот, я явился во всем блеске. Я был наркоманом, хиппи, членом тайной религиозной секты, алкоголиком и тунеядцем; я был отравлен ядом буржуазной пропаганды, я нарушал закон: а) уклоняясь от воинской повинности, б) воруя электромузыкальные инструменты и ударные установки, в) живя без паспорта. Я посещал нехорошие места и общался с нехорошими женщинами. И еще я был не то сионистом, не то антисемитом. На стене рядом с Пушкиным у меня висели портреты идолов растлевающего поп-арта, как то: Д.Леннона, П.Маккартни, Д. Харрисона, Р.Старра и прочих б и тл о в, и я на них молился.

При встречах со мной у родственников начинались приступы недержания. Они улыбались, а из ушей и ноздрей у них валил пар, а из глаз сыпались искры. Ласковые их речи сопровождались зубовным скрежетом. Так плодоносила их родственная любовь. Легенды обо мне передавались из уст в уста и вскоре распространились по всей территории Евразии. Естественно, их не избежал и поселок им. Ж.

Когда мы сошли на берег, стало ясно, что нас тут не хотят. Это тут же подтвердила несовершеннолетняя родственная агентура. Да и так было видно.

Родственники нас, конечно, пригласили к себе, куда им деваться? Мы сложили свой багаж на маленькой верандочке и после пятнадцатиминутной беседы о здоровье и погоде очутились на улице.

Перед нами были открыты все дороги — иди по любой. И еще сколько-то бутылок по 3.62 (вот как давно это было!). Ни еды, ни стаканов, ни Вити. Витя быстро куда-то исчез, а где его искать, мы не имели ни малейшего понятия. Зато вокруг был простор — леса, полянки, опушки, речка с берегами. Свобода!

Пока мы брели по улице, как три пилота со сломанной летающей тарелки, нас разглядывали, я соображал, что же нам делать. Я остановился на том, что, скорее всего, придется идти в лес и строить шалаш, хотя как и из чего — не имел представления.

И еще я понял, что ни за какие деньги у родственников ночевать не буду.

И мы решили: ладно, сначала выпьем, а затем уж видно будет. Не может быть, чтобы ничего не было! Так и получилось.

Что-нибудь, да придумаем! А пока — банкет! И вообще. Булем считать, что никаких родственников здесь, вообще, нет. Просто шли мимо, смотрим — деревня. Дай; думаем, зайдем. Вот и зашли.

По дороге в уединенное место мы встретили Витю Он искал нас. Витя сообщил, что ночевать у него троим напряженно, места нет, по зато у него были с собой стаканы, и закуска, завернутая в местную газету Вперед!. Закуска представляла из себя четыре копченых рыбки из магазина и несколько наскоро нарезанных кусков хлеба.

Банкет начался на поросшем мхом пологом склоне, у реки, под соснами.

Настроение было не совсем праздничным. Но оно улучшилось. Скоро оно совсем улучшилось. Мм даже вспомнили о цели нашего приезда — дышать воздухом, собирать грибы и играть рок-н-роллы.

Совсем веселые, мы направились к местной танцплощадке, чтобы найти за в клубом и обо всем с ним договориться

Была суббота. А по субботам на танцплощадке устраивались танцы под клубный вокально-инструментальный ансамбль Вечерние ритмы, состоящий из местных самородков. Майк тут же придумал им новое название: Вечерние драйвы. На площадку нас, как заезжих звезд, пропустили без билетов. Местные самородки приободрились и заиграли вовсю. Все вокруг зашушукались. Девки захихикали.

— Борода. Хи-хи-хи.

— А у этого штаны какие, смотри, хи-хи-хи.

— А кто это, а? А это кто, а?

— А х… их знает.

— Хи-хи-хи.

Вскоре Майку в голову пришла здоровая идея: продолжить банкет, а то погрустнело. Мы не заставили себя долго уговаривать. Видя, что мы уходим, ВИА напрягся так, что сыграл рок-н-ролл. Завклубом мы так и не нашли.

Солнце к тому времени уже давно село. Темень опустилась, выражаясь поэтически, могильная. Витя вывел нас к реке. К тому месту, где мы высадились на берег. На этом месте обнаружилась скамеечка, напротив которой мы развели костер. Впереди в темноте плескались лодки.

Витя посидел с нами немного, а затем пожелал веселиться, как все люди, и убежал обратно на танцплощадку. Мы, наконец, остались одни. И выпили еще немножко водки.

Затем мы доели хлеб и огляделись вокруг. И испытали восторг.

— А? — кричал я. — А? Какой воздух! Какой костер! Какая речка! Нет, я был прав! А?

— Ты был прав, Вячеслав, — говорил Майк. — Здесь в кайф! Посмотрите, какая луна над лесом на том берегу! Честное слово, я никогда не забуду этой картины!

Вы только не подумайте, что мы окончательно охренели. Чет еще. Чистый воздух, которого нет ни за каким городом, в сочетании с местной водкой давал исключительно положительный эффект.

А вид окружающего пространства действительно напрягал на откровения. А при обострившемся чувстве прекрасного он затмевал все лучшие полотна Куинджи. Смотрите.

На реке лежал плотный туман, который фосфоресцировал в свете полной луны и вызывал ощущение космической глубины. Дальше.

Лес под луной на другом берегу обозначивался только восковыми верхушками густых елей, все остальное сливалось с непроглядной велюровой чернотой ночи, которая подчеркивалась ярким пламенем костра. А на звезды над нами, вообще, было страшно смотреть.

— Ах! — говорили мы. — Пусть всегда будет так! Будем здесь сидеть всю ночь и испытывать обостренное чувство прекрасного! Давайте выпьем водки, чтобы оно еще больше обострилось!

Через некоторое время мы ощутили, что к чувству прекрасного примешивается еще одно чувство, которое тоже обостряется. Нам захотелось есть.

Еще через некоторое время это новое чувство обострилось настолько, что затмило собой чувство прекрасного. Луна слегка потускнела, туман начал рассеиваться, и мы вспомнили, что где-то тут, на берегу есть огород, на котором что-то растет, мы бы все равно его не нашли, а если бы даже и нашли, то ни за что не вернулись бы сюда, к костру потому как ночь, а фонари на здешних улицах не очень-то популярны. А если мы сюда не вернемся, то потеряем Витю, а если мы потеряем Витю, мы потеряем единственную надежду как-то устроиться на ночлег, а если мы потеряем единственную надежду устроиться на ночлег, то мы сильно расстроимся, а если мы сильно расстроимся, нам захочется выпить, а выпить скоро будет нечего, потому что магазин закрыт.

Майк с Володенькой вернулись с огородов не скоро, перепачканные землей с ног до головы. В этой земле они обнаружили картошку и чеснок. Картошка отправилась печься в костер, а мы присели на лавочку и выпили, чтобы вернулось подавленное чувство прекрасного, закусили чесноком.

… Мы уже не думали о завтрашнем дне. Зачем? Не было ни прошлого, ни будущего. И мы добили водку.

… Мы сидели на лавочке и кушали пионеров идеал с чесноком. К нам приходили люди. Много людей, и все разные. И со всеми мы ласково беседовали. И всем было хорошо.

Пришел Витя.

— Вот, — сказал Витя, — там за огородами есть сарай. Он немножко не достроен, потому что тот, кто его строил, отбывает сейчас срок за совершенное им уголовное преступление.

Вот вернется достроит, а пока сарай ничей, и в нем можно прекрасно жить.

Вот и хорошо. Вот все и устроилось. А мы и не боялись.

Чтобы мы не замерзли холодной северной ночью и совсем были похожи на партизан или на дезертиров, Витя принес несколько старых матросских бушлатов. Наутро Витя уезжал. Мы оставались сиротами.

Конец этого длинного дня я помню уже не так отчетливо, как хотелось бы.

Как нас привели к сараю, я уже совсем не помню. Как будили Володеньку, который тихо и незаметно уснул на скамеечке — помню смутно.

Сарай этот стоял (а может быть и по сей день стоит в ожидании мемориальной доски) у подножья склона, на котором мы начали праздничный банкет. Он был окружен участком совершенно заброшенным и заросшим сорной травой. За этим участком был еще участок, а за ним — речка с неприступным камышовым берегом…

Но это я все выяснил утром. Утро — это вам не вечер! Утром светло и пить хочется. Опять я вперед забегаю…

В сарае было темнее, чем на улице, и мы сожгли не один десяток спичек прежде чем получили представление о том, где находимся.

Вообще говоря, сарай — это было громко сказано. Что хотел построить человек, совершивший уголовное преступление, понять было трудно. Психология преступника сложна, прав был Федор Михайлович.

Для собачьей конуры строение было чуть-чуть великовата. Для дачного домика оно тоже не подходило, так как внутри было тесно, как в отделении плацкартного вагона, следующего из Жмеринки на Жмеринку через Жмеринку. (Есть такой поезд).

Сразу у входа, уже внутри домика, мы наткнулись на лесенку, ведущую на чердак, до которого было буквально рукой подать. На грязном заноз ном полу лежал обезображенный труп дивана, расчлененный на две части: спинку и сидение, так что два спальных места уже было. Третий мог спать на чердаке. Этим третьим оказался я.

Ради товарищей я пошел на смертельный риск, не имея еще, правда, об этом представления.

Я взял бушлат, и, собрав остатки тающего сознания влез на чердак, где было еще темнее, чем внизу.

Едва мое тело приняло горизонтальное положение, сознание покинуло меня и я растворился в темноте ночи. Северной, а потому — холодной.

Разведопрос: Клим Жуков про Грюнвальдскую битву


Похожие статьи.

Понравилась статья? Поделиться с друзьями: