Госпожа Пальмер. Грустные подробности, читанные вчера, о болезненном
упадке сил Евы, вероятно приготовили вас к печальному рассказу, который вы
от меня услышите. Сегодня бедняжка Ева, лежа на диване возле матери,
спокойно разговаривала с нею. Вдруг она проговорила быстро:
— Я бы хотела, чтобы мне остригли волосы!
— Зачем?
— Хочу раздать их друзьям своим теперь, пока у меня еще довольно силы
для этого. Кликните тетю, прошу вас.
Госпожа Сен-Клер возвысила голос и позвала Офелию.
При виде тетки, девочка потрясла длинными своими кудрями, как-будто
забавляясь ими, и сказала, улыбаясь:
— Тетя! остригите барашка.
— Что это значит?— спросил, входя, Сен-Клер, который спешил принести
дочери плоды.
— Хочу, папа, чтобы тетя остригла мне волосы: у меня их очень много и
мне жарко от них, притом-же я желаю раздать их друзьям своим.
Офелия воротилась с ножницами в руках.
— Только осторожнее, кузина, — говорил Сен-Клер, — не испорти их,
пожалуйста: обрезывай снизу. Я люблю смотреть на хорошенькие кудри моей Евы.
— Ах, папа!— сказала грустно Ева.
— Да, надо их сохранить до тех пор, когда мы с тобой поедем на
плантацию к дяде: ты навестишь своего кузена Генриха, — сказал Сен-Клер с
улыбкой.
— Я туда никогда не поеду, милый папа, верьте мне, что я удаляюсь в
гораздо лучшую страну. Разве вы не видите, что я ежедневно слабею?
— Зачем ты постоянно говоришь об этом, Ева?
— Потому что это истина, папа.
Знаком подозвала она отца, который и уселся возле нея.
— Папа!— сказала она:— чувствую, что силы меня оставляют; скоро
должна отправиться в дорогу. Много мне остается и сказать, и сделать; я
вижу, что вам неприятно, когда я начинаю говорить об этом. Но время не
терпит, я не должна его терять: папа, я сказала-бы тотчас, если бы вы
позволили.
— Позволяю, дитя мое, — отвечал Сен-Клер, закрывая одной рукой лицо,
а другою взяв руку дочери.
— Я желала-бы, чтобы все наши люди собрались сюда; мне хочется каждому
из них сказать кое-что.
Как-только все невольники вошли, Ева приподнялась на постели и
устремила на них глаза, наполненные слезами. Невольники посматривали друг на
друга, вздыхали, наклоняли головы; казалось, все проникнуты были грустью и
страхом; женщины закрывали себе фартуками лицо.
— Я позвала вас, милые друзья, потому что люблю вас, — сказала Ева,
— да, люблю всех вас и желаю, чтобы вы всегда помнили о том, что я хочу
сказать вам… Я скоро вас оставлю; через несколько недель вы меня ужь не
увидите.
Здесь она была прервана всеобщими стонами и плачем.
Подождав с минуту, она продолжала голосом более твердым:
— Если вы меня любите, то не прерывайте. Слушайте: я хочу поговорить с
вами о душах ваших, друзья мои; многие из вас мало думают об этом, заботясь
только о земной жизни. Но есть жизнь гораздо лучшая, где находится Господь
наш Иисус Христос. Вот куда я иду, вот куда я надеюсь войти, да и вы можете
достигнуть туда-же. Но если вы желаете войти в этот лучший край, то не
должны жить в лености, бездействии и грехе: вы должны быть истинными
христианами. Никогда не надо забывать, что каждый из вас может сделаться
праведным, праведным на веки. Господь наш Иисус Христос поможет вам в этом,
просите Его, и Он выслушает просьбы ваши. Когда только вы свободны, слушайте
чтение Библии; я молилась о вас и надеюсь, что все мы увидимся там, высоко,
на небе!
При этих словах невольники, не исключая самых молодых, самых ленивых и
безпорядочных, все, проникнутые невольным чувством, громко зарыдали, опустив
головы почти до колен.
— Знаю, что все вы меня любите, — сказала Ева, возвышая голос.
— Да благословит тебя Бог! Да будет на тебе благословение Божие, —
проговорили сквозь слезы невольники.
— Знаю вашу привязанность ко мне, — про — должала девочка, — и хочу
вам оставить доказательство моей приязни, в память об Еве, по локону моих
волос. Каждый раз, как посмотрите на него, он напомнит вам, что я люблю вас,
и что, по милости Божьей, пошла на небо, где всех вас ожидаю.
Не станем пытаться описывать сцены, наступившей после подобнаго
прощанья: рыдая, невольники теснились вокруг милой девочки, чтобы получить
из рук ее последнее доказательство любви к ним. Поочередно становились они
на колени, целовали край ее одежды, а старейшие, по обычаю своего добраго,
любящого племени, говорили ей слова утешения, прерываемые молитвою и
благословениями.
Опасаясь слишком большого волнения для маленькой больной, Офелия подала
знак уходить из комнаты каждому, получившему подарок. Наконец остались
только Том и Мамми. — Вот тебе, дядя Том, самый хорошенький локон, —
сказала Ева.— О, как же я рада, что увижу тебя там, высоко, ибо уверена,
что ты там будешь. А ты, Мамми! милая, добрая Мамми! и с тобой увижусь!—
воскликнула девочка, обвивая ручонками шею своей старой няни.
Удалив потихоньку Тома и Мамми из комнаты, Офелия уже радовалась, что
больная успокоится хоть сколько-нибудь, как, оборотясь, заметила Топси,
стоявшую у кровати.
— А ты откуда взялась?— спросила она с удивлением.
— Я уже давно здесь, — отвечала Топси, отирая глаза.— О, милая
барышня Ева! Я была очень зла; но подарите же и мне хоть маленький локон.
— Непременно подарю и тебе, бедная Топси! Вот, возьми. Каждый раз, как
взглянешь на него, подумай, что я люблю тебя и очень желаю, чтобы ты
сделалась доброю.
— О, милая барышня! я усердно стараюсь, но быть доброю — так трудно:
я совершенно не привыкла к этому.
— Господь наш Иисус Христос видит доброе твое желание, Топси; Он
поможет тебе.
При этих словах, закрыв лицо фартуком, Топси молча вышла из комнаты,
спрятав на груди локон волос своей милой барышни.
Через несколько дней потом, Офелия, бодрствовавшая целую ночь над
маленькой Евой, заметила, что больной очень худо. Около полуночи она тихо
постучалась в дверь Сен-Клера.
— Брат, иди сюда!— сказала она.
Когда печальная весть эта разнеслась по дому, все невольники были на
ногах; движение сделалось всеобщим. Наконец все собрались на галлерее и с
заплаканными глазами заглядывали в стеклянную дверь.
Сен-Клер не видел и не слышал ничего из происходившого вокруг; все его
внимание было сосредоточено на лице милого ребенка. Склонившись над
девочкой, он шептал ей на ухо:
— Ева! милая Ева! О, еслибы она могла хоть раз еще проснуться, еслибы
хоть один раз отозвалась мне!
Большие глаза девочки раскрылись, улыбка пробежала по ее губкам.
Ребенок приподнял головку, усиливаясь сказать что-то.
— Узнаешь меня, Ева?— спросил отец с невыразимой грустью.
— Милый папа, — проговорил ребенок.
И с большим усилием обняла она Сен-Клера маленькими, слабеющими
ручонками, которые тотчас-же почти упали.
Лежавшая на подушках девочка осталась без движения, устремив на небо
большие, прозрачные глаза свои. Но что-же видели те глазки, так часто
говорившие о небе? Земной мир и его страдания уже не существовали, но
выражение этого личика было так светло-торжественно, так таинственно, что
все невольно удерживали даже слезы сожаления. Все окружали девочку молча,
притаив дыхание.
— Ева!— проговорил тихонько Сен-Клер.
Она не отвечала.
— О, Ева!— продолжал Сем-Клер, — скажи нам, что ты видишь?
Лицо девочки озарилось светлою, торжествующею улыбкою; потом тихо
прошептала она прерывающимся голосом: Любовь! радость! спокойствие! Тихий
вздох сопровождал эти последния слова, и девочки не стало.
Спустя несколько недель, Сен-Клер зашел однажды в кофейню прочесть
вечернюю газету. Вдруг неожиданно между двумя пьяными возникла ссора и
драка. Несколько посетителей и в том числе Сен-Клер хотели разнять и
успокоить безумцев, и в этом случае один из пьяных нанес Сен-Клеру
смертельную рану в грудь.
Перенесенный домой, Сен-Клер лишился чувств, вследствие боли и потери
крови. Но старания Офелии оживили его, он открыл глаза, взглянул быстро на
нее и служителей, потом, посмотрев на окружающие предметы, остановил взор на
портрете своей матери.
Том усердно молился, стоя возле него на коленях. Схватив за руку
невольника, Сен-Клер грустно посмотрел на него, но не был в состоянии
выговорить ни слова. В таком положении оставался он несколько секунд, потом
открыл глаза и, конечно, ему представилось какое-нибудь видение, потому что
он радостно воскликнул:
— Матушка!
И с этим словом скончался.