Стояла осень, глубокая осень. Все темнее и темнее становились дни на хуторе Катхульт, и во всей Леннеберге, и во всем Смоланде.
— Ой, до чего выходить неохота! — говорила всякий раз Лина, когда вставала в пять утра, чтобы доить коров, и ей надо было идти во двор в такую темень. Правда, у нее был фонарь, чтобы освещать дорогу, но он светил так слепо и скудно, что хоть плачь.
Серая, серая осень, как один долгий-долгий беспросветный день, и только какой-нибудь праздник, скажем проповедь на дому, будто свет маяка в темноте, прерывал вдруг этот нескончаемый мрак.
О проповеди на дому ты, конечно, и слыхом не слыхал, это ясно. Так вот, в те далекие времена все люди в Швеции должны были знать Библию, и, чтобы проверить их знания, пастор время от времени посещал каждый дом своего прихода и беседовал с его обитателями о Святом писании.
Представляешь, он опрашивал не только детей, но и взрослых, и все должны были отвечать на его вопросы. Такого рода экзамены устраивались по очереди во всех хуторах Леннеберги, и хотя сам опрос был не очень-то приятен, ему всегда сопутствовал настоящий пир. А это было уже куда приятнее. Все жители прихода приглашались на такую проповедь, и старики и старухи из приюта тоже. И все, кто были в состоянии дойти, обязательно приходили, потому что после опроса подавалось угощение и можно было всласть наговориться и вкусно поесть.
В ноябре пришла очередь хутора Катхульт устраивать проповедь на дому, и все заметно оживились в ожидании этого дня, а больше всех Лина, потому что она очень любила праздники.
— Я так рада, так рада! — говорила она. — Бот жаль только, что вопросы будут задавать. Я никогда не знаю, что отвечать.
Дело в том, что Лина была не слишком большим знатоком Библии. Пастор, человек добрый, старался задавать ей самые легкие вопросы. Он долго и подробно рассказывал в своей проповеди об Адаме и Еве, которые жили в райском саду и были первыми людьми на земле, и ему казалось, что все поняли его рассказ, в том числе и Лина. Была как раз ее очередь отвечать, и он ласково спросил ее:
— Ну, Лина, скажи нам, кто были наши прародители?
— Гор и Фрея, — ответила Лина, не задумываясь. Мама Эмиля покраснела от стыда за глупый ответ Лины, ведь Гор и Фрея были старые боги, в которых в Смоланде верили еще во времена язычества, больше двух тысяч лет назад, когда никто еще ничего не слыхал про Библию.
Но пастор повел себя очень терпимо и продолжал с Линой говорить как ни в чем не бывало.
— Понимаешь, Лина, ты тоже настоящее чудо творения, — объяснял пастор, а потом спросил Лину, осознала ли она, как это удивительно, что Бог ее создал.
Сперва Лина было согласилась, а потом подумала и сказала:
— Да какое я, собственно, чудо? Во мне нет ничего чудесного. Разве что вот эти завитушки возле ушей…
Тут мама Эмиля снова залилась краской. Ей казалось, что, когда Лина говорит такие глупости, весь хутор опозорен. И она почувствовала себя еще более несчастной, когда из угла, где сидел Эмиль, послышался звонкий смех. Разве можно смеяться во время проповеди! Бедная мама Эмиля! Она сидела, сгорая от стыда, и успокоилась лишь тогда, когда опрос наконец кончился и можно было подавать угощение.
Мама Эмиля приготовила ровно столько блюд, сколько обычно готовила, когда звала гостей, хотя папа Эмиля и пытался ее остановить.
— Здесь главное — разговоры о Библии, а ты лезешь со своими мясными тефтелями и творожными пышками.
— Всему свое время, — твердо возразила мама Эмиля. — И разговорам о Библии, и пышкам.
И вот настало время творожных пышек. Их ели и похваливали все, кто пришел на хутор слушать проповедь. Эмиль тоже съел целую гору пышек, макая их в варенье, а как только он с ними справился, мама его попросила:
— Эмиль, будь добр, запри кур в курятник. Весь день куры свободно ходили по двору, но вечером их надо было запирать от лисы, которая в темноте прокрадывалась на хутор.
Сумерки уже сгустились, шел дождь, но Эмиль подумал, что приятно глотнуть свежего воздуха после этой духоты, чада, пышек и нескончаемых разговоров. Оказалось, что почти все куры уже сидят на насесте, только хромая Лотта и еще несколько ее взбалмошных подруг бродят, несмотря на непогоду, по двору. Но Эмиль их тут же загнал в курятник и закрыл дверь на защелку — пусть теперь приходит лиса, если ей охота. Напротив курятника был хлев, и Эмиль, раз уж он здесь оказался, заглянул на минутку к Свинушку и пообещал принести ему на ужин остатки угощения.
— У гостей глаза завидущие, и на тарелках всегда много чего остается, — объяснил Эмиль, и Свинушок весело захрюкал. — Попозже я к тебе еще забегу, — сказал Эмиль и хлев тоже запер на защелку.
За хлевом находилось отхожее место. Так в давние времена именовали то, что теперь все зовут туалетом. Это название тебе наверняка покажется смешным, но слышал бы ты, как называл эту дощатую постройку Альфред! Впрочем, меньше всего я хочу учить тебя грубостям… К слову сказать, как раз на хуторе Катхульт это место именовалось весьма деликатно — домик Триссе. Триссе было имя плотника, который и поставил этот маленький домик по заказу прадеда Эмиля.
Итак, Эмиль запер на защелку дверь курятника, потом, тоже на защелку, — хлев и по рассеянности, а может быть, от избытка усердия задвинул задвижку на двери домика Триссе. Конечно, сделал он это механически, не думая, хотя вполне мог бы сообразить, что раз задвижка на двери домика Триссе отодвинута, значит, внутри кто-то есть. Но, повторяю, тогда Эмилю это в голову не пришло, и он вприпрыжку побежал по двору, распевая во все горло:
— Вот я запер-запер-запер все, что только можно запереть!..
А в домике Триссе как раз в это время находился папа Эмиля. Он услышал пение сына и тут же толкнул дверь. Но дверь не отворилась. Тогда папа Эмиля очень громко крикнул:
— Эмиль!
Однако Эмиль его крика не расслышал — во-первых, он успел уже далеко ускакать, а во-вторых, сам орал во все горло:
— Вот я запер-запер-запер все, что только можно запереть!..
Бедный, бедный папа, он так рассвирепел, что даже в груди у него заклокотало. Из всех проделок Эмиля эта, пожалуй, была самая ужасная! Папа как бешеный забарабанил кулаками в дверь, потом с силой навалился на нее плечом, да что толку!
В отчаянии повернулся он к запертой двери спиной и стал лягать ее ногами. Никакого результата, зато он сильно отбил себе пятки. Да, этот плотник, по имени Триссе, хорошо знал свое дело! Он сколотил эту дверь из гладко выструганных толстых досок и так плотно пригнал ее к косяку, что, несмотря на все папины усилия, она даже не шелохнулась.
А папа Эмиля тем временем все больше приходил в ярость. Он готов был разнести в щепы всю эту проклятую постройку! В бешенстве он принялся выворачивать карманы, надеясь найти там складной нож. Он хотел прорезать щель в двери и лезвием отодвинуть задвижку. Но тут он вспомнил, что ножик лежит в кармане его рабочих брюк, а сегодня он надел воскресные. Положение становилось безвыходным. Некоторое время папа Эмиля стоял неподвижно, тупо уставившись в дверь, и лишь шипел от злости. Нет-нет, он не ругался, он терпеть не мог разные бранные слова. Но стоял и шипел он, как змея, довольно долго и все думал об Эмиле и об этом злосчастном плотнике Триссе, который даже не догадался в свое время прорубить в домике нормального окошка, а ограничился чем-то вроде слухового окна над дверью. Папа Эмиля сердито уставился на него — до чего же оно мало! — потом стукнул еще несколько раз что было силы в дверь и в полном отчаянии сел. Ему ничего не оставалось, как ждать.
В домике Триссе было целых три сидячих места, и на одно из них папа Эмиля и сел. Он сидел, скрежетал зубами и в бешенстве ждал, что кто-нибудь в конце концов сюда придет.
Пусть это грех, но я убью первого, кто сюда явится, — думал он. Конечно, так думать было несправедливо и дурно, но когда злишься, теряешь разум.
В домике Триссе было уже совсем темно, а папа Эмиля все сидел и ждал. Но никто не приходил. Он слышал, как дождь стучит о крышу, и от этого звука ему стало еще печальней.
Он распалялся все больше и больше. И в самом деле, разве не обидно, что он сидит здесь в полной темноте и одиночестве, в то время как все остальные пируют за его счет и веселятся в светлой комнате! Больше он ждать не намерен, он должен немедленно отсюда выбраться! Как угодно, но выбраться! Хоть через слуховое окно!
— Сейчас я лопну от злости! — сказал он вслух и вскочил на ноги.
В домике Триссе стоял ящик со старыми газетами. Он пододвинул его к двери и встал на него. К счастью, ящик оказался довольно большим, и папа Эмиля смог дотянуться до слухового окна. Он без труда выбил раму со стеклом и, высунув голову, стал звать на помощь.
Но на его крик никто не отозвался, зато дождь, который лил как из ведра, с силой забарабанил ему по затылку, ручейки воды потекли за шиворот, и это было не очень-то приятно. Но теперь уже ничто не могло его остановить, даже потоп, ему надо было немедленно отсюда выбраться.
С большим трудом просунул он в слуховое окно сперва руки, потом плечи и стал потихоньку лезть дальше, все больше высовываясь. Но когда он уже наполовину вылез наружу, он вдруг застрял. Застрял так, что ни туда, ни сюда. Он как бешеный размахивал руками и ногами, но с места не сдвинулся ни на дюйм, а только опрокинул ящик, на котором стоял, и повис, бедняжка, в воздухе!
Как ты думаешь, что делает хозяин хутора, если он висит с непокрытой головой под проливным дождем? Он зовет на помощь? Нет, не зовет. Потому что знает Леннебержцев. Он прекрасно понимает, что если кто-нибудь увидит его в таком положении, он станет посмешищем для всей Леннеберги, а может, и для всего Смоланда до конца своих дней. Нет, он не будет звать на помощь!
А тем временем Эмиль, который вернулся в дом в том прекрасном настроении, которое бывает, когда ты выполнил порученную тебе работу, просто из кожи вон лез, чтобы повеселить сестренку Иду. Ей очень скучно так долго сидеть тихо, подумал Эмиль, а потому он повел ее в прихожую, и они развлекались здесь тем, что мерили по очереди все галоши. Галоши стояли в ряд вдоль стены, огромные и маленькие, и сестренка Ида визжала от восторга, когда Эмиль с важным видом расхаживал в галошах пастора и все повторял таким образом и кроме того, точь-в-точь как пастор. В конце концов галоши оказались разбросанными по всей прихожей, и Эмиль, любивший порядок, решил их сложить все вместе: посреди передней вмиг выросла огромная гора из галош.
И тут Эмиль вдруг вспомнил про Свинушка, которому обещал принести на ужин объедки с праздничного стола. Он сбегал на кухню, свалил все, что там нашел, в миску и с миской в одной руке и фонарем в другой выскочил во двор. Дождь по-прежнему лил как из ведра, но он смело шел в темноте, чтобы порадовать своего поросеночка.
И вот тут-то — о, я содрогаюсь, когда об этом думаю! — тут он увидел своего отца! И отец увидел его. Ох, как это было страшно!
— Беги за Альфредом, — зашипел папа Эмиля. — И вели ему взять с собой кило динамита. Я хочу, чтобы домик Триссе сровняли с землей!
Эмиль помчался за Альфредом, и Альфред прибежал. Не с динамитом, конечно, да и папа Эмиля сказал это только во гневе, а с пилой — папу надо было выпилить, другого способа освободить его не было.
И пока Альфред пилил, Эмиль стоял на стремянке и в отчаянии держал над своим бедным папой зонтик, чтобы его не хлестал больше дождь. Ты, конечно, понимаешь, что минуты, которые Эмиль провел, стоя на стремянке, были не из самых приятных в его жизни, потому что папа все время рассказывал, что он сделает с Эмилем, как только освободится. И папа даже ничуть не был благодарен Эмилю за то, что тот стоял теперь с зонтиком, прикрывая его от дождя.
Альфред пилил так усердно, что опилки летели во все стороны. А Эмиль не зевал: в то мгновение, когда Альфред допилил до конца и папа Эмиля с грохотом свалился на землю, в то самое мгновение Эмиль отбросил зонтик и со всех ног понесся к сараю. Он влетел в него, на секунду опередив своего папу, и заперся на засов. Так что папе ничего другого не оставалось, как снова ломиться в закрытую дверь. Но долго это продолжаться не могло, потому что ему необходимо было успеть еще показаться гостям. Изменив своим правилам, он выкрикнул несколько бранных слов и исчез. Но прежде чем появиться на людях, ему надо было незаметно прокрасться в спальню и переодеться во все сухое.
— Где это ты так долго пропадал? — недовольно спросила мама Эмиля своего мужа, когда он вернулся к гостям.
— Об этом мы потом поговорим, — хмуро ответил папа. Вечер на хуторе подходил к концу. Пастор запел псалом, и все присутствующие его подхватили, каждый на свой лад.
— Настанет день, пробьет наш час… — пели они. А потом пришло время расходиться по домам. Но когда гости вышли в прихожую, то первое, что они увидели, была огромная гора галош, освещенная слабым светом керосиновой лампы.
— Это работа Эмиля, сразу видно, — в один голос сказали все.
А потом каждому, в том числе и пастору с супругой, пришлось по очереди садиться на скамеечку и долго перебирать и мерить галоши. На это ушло еще добрых два часа, а потом гости сухо поблагодарили хозяев, попрощались и исчезли в темноте и дожде.
С Эмилем они не смогли попрощаться, потому что он ведь сидел в сарае и, пыхтя, выстругивал своего сто восемьдесят четвертого человечка.
