Мы зашагали по улицам Ростова. В конце каждого поперечного переулка проглядывал кусочек озера, синего, как небо. Дальний берег и заозерные деревни едва различались сквозь утреннюю бирюзовую хмарь.
Миновали мы красные корпуса текстильной фабрики. Серая линейка шоссе вместе с мачтами электропередачи уходила за горизонт.
Вихрем, громыхая, проносились мимо нас туда и сюда автомашины…
Вдруг раздался выстрел… Ничего страшного – это лопнула камера у той трехтонки, которая нас только что обогнала! Машина встала, шофер вылез и присел на корточки у заднего колеса.
Мы подошли, остановились, сбросили рюкзаки. Девочки тут же уселись рядком вдоль придорожной канавы, мальчики окружили грузовик.
Пожилой шофер занялся самым ненавистным для шоферов делом: не обращая на мальчиков никакого внимания, он подставил домкрат под заднюю ось; колесо приподнялось, он взял ключ, собираясь откручивать гайку.
– Давайте я вам помогу, – выскочил вперед Миша. Шофер молча отдал ему ключ, а сам полез под сиденье, достал резиновый клей, заклеил прокол. Несколько мальчиков кинулись на помощь, по очереди начали усердно накачивать отремонтированную камеру.
Танечка, Галя и Лида подошли к машине.
– Дяденька, подвезите нас, пожалуйста, мы московские туристы, – сладенько запели они.
– Чего?
Это было первое услышанное нами не очень дружелюбное слово молчаливого шофера.
– Нам нужно поскорее попасть в деревню Стрелы, – умильно просили девочки.
Шофер, насупившись, стукал по крышке колеса. Наконец все было прикручено. Мальчики, гордясь своей помощью, отошли. Сейчас машина отправится дальше…
– Туристы пешком должны ходить, – бросил шофер. Девочки обступили его:
– Нет, нет, очень редко, но и на машине ездят.
– Ах, вот вы какие туристы! – впервые улыбнулся шофер. – Залезайте, да попроворнее.
И через полчаса машина нас доставила в Стрелы, Избы там стояли всё больше пятистенки, с резными наличниками на окнах, с антеннами на крышах. Наш приезд взбудоражил все юное население деревни. С разных сторон бежали к нам ребятишки.
Миша очень хотел стать взрослым и, когда задавал «взрослые» вопросы, непременно заикался и все повторял: «Э-э-э!»
– Э-э-э… где у вас живут граждане Дунаевы?
– Дунаевы? Нет в Стрелах Дунаевых, – ответила подошедшая с ведрами женщина.
У меня упало сердце.
Приковыляла, опираясь на палку, старушка, желтая и вся высохшая. Она вспомнила, в соседней деревне Петрушино есть одна семья Дунаевых.
– Как же, как же, еще дядей моему свату приходится, – кряхтела и шамкала старушка. – Мы с ним на свадьбе плясали. Тому будет, тому будет… – припоминала она, – да лет, верно, шестьдесят. – Она ткнула суковатой клюкой. – Вон куда повернула дорога, версты три, не больше.
– Надеть рюкзаки! – скомандовал Гриша. В Петрушине мы сразу отыскали высокую новую избу Дунаевых.
Подняли с полатей того самого дедушку, что в незапамятные времена плясал на свадьбе. Он вышел к нам, кашляя и опираясь на плечо шустрой, быстроногой правнучки. Было ему не менее ста лет; от старости его белая борода пожелтела, и он совсем оглох.
На богато изукрашенном резьбою крыльце начались длительные переговоры: сперва говорил девочке я, потом правнучка, обхватив руками дедову плешь, кричала старику в ухо; потом, после томительного размышления, отвечал древний представитель рода Дунаевых.
– Дед, а дед, – надрывалась правнучка, – спрашивают, как звали твою бабушку?
– А на что она им далась? – пугался дед. Вокруг нас постепенно собралась толпа ребятишек.
Вот что мы в конце концов узнали: у деда нашего деда было три сестры. Замуж они не пошли, потому что, как выразился старик, «ходили шибко гордые»; им обязательно требовались купеческие приказчики, а от крестьянских парней они «носы ворочали». Жили сестры в горничных у одного богатого ростовского купца и хорошо знали грамоту. Потом купец умер, дом его сгорел, а сестры вернулись в Петрушино и привезли с собой – это дед тоже хорошо помнил – целый сундучок с книгами.
– Как звали купца?
– Дед, а дед, как звали купца? – кричала правнучка, тряся косами.
– Не помню.
– Спроси, не Хлебников ли? – заволновался я.
– Может, Хлебников? – теребила правнучка.
– Не помню, ох, не помню! Больно давно было.
Далее мы узнали, что… Да, собственно, ничего не узнали. Дом, где жили сестры, давно от старости развалился. А куда делись те книги, дед не помнил: он в то время в солдатах служил.
Миша подбежал к поленнице, отодрал кусок бересты и развернул ее перед носом деда.
– Э-э-э, не из таких листов были книги? – завопил Миша. Дед долго думал, опустив лысую голову на грудь.
– Кажись, такие, а может, и не такие, – равнодушно протянул он.
– Просто издевательство какое-то! – фыркнула Лариса Примерная.
Молодой чернявый мужчина энергично раздвинул ребячьи спины и подошел к нам.
– Граждане хорошие, – заговорил он, возбужденно размахивая руками, – вы нашего дедушку совсем уморили, никакого толку от разговора с ним не получите, а обратитесь лучше к другому старичку – он и помоложе будет. Сейчас он давно на пенсии, а в первые годы революции писарем в волостном правлении работал и всю здешнюю округу назубок знает. Он вам все объяснит и все расскажет. Проживает он за пять километров отсюда, в селе Сулость. Вон на горке виднеется…
– Как его зовут? – спросил я.
– Позабыл я имя-отчество того старичка. Да вам всякий покажет, вы только спросите, где живет Трубка.
– Как – Трубка? – воскликнули мы хором и тотчас же обступили чернявого.
– Трубка у него с чайную чашку, – спокойно, не подозревая, какую важную новость нам рассказывает, отвечал тот, – и дымит он той трубкой с утра до ночи, по пачке махорки в день выкуривает.
Как неожиданно! Тот самый таинственный Трубка, обладатель рукописной книги двенадцатого века со штампом купца Хлебникова; тот Трубка, которого должны искать, правда, не мы, а двадцать туристских отрядов ростовских школьников, и, оказывается, живет вон там, на горке, в том селе.
– Идти немедленно в Сулость! Нечего время терять! – предлагали одни.
– Пообедаем, а потом пойдем, – говорила Лида.
Я лично тоже был согласен с благоразумной Лидой: зачем такая спешка? Трубка нужен не нам, а тем, кто ищет собрание рукописей Хлебникова. Ведь мы ищем березовые книги. Конечно, отчего же, кстати, не познакомиться с интересным стариком. Мы расспросим его и этим самым поможем Ростовскому музею, но сперва-то, конечно, нужно пообедать.
Пока мы томились на крыльце дома Дунаевых, наши расторопные дежурные разложили на полянке за деревенской околицей костер. Сейчас над костром весело кипели три ведра и огромная кастрюля.
– Минут через двадцать, – сердито буркнул ответственный дежурный Вася, когда мы подошли к нашему привалу.
Здравый смысл требовал – сперва пообедать, а потом уже идти искать Трубку.
Так мы и сделали. Суп уничтожили молча и только получили по два половника пшенной каши, как Ленечка неожиданно воскликнул:
– А что, если в доме купца Хлебникова были спрятаны и березовые книги?
Да, конечно, обе цели поисков могут тесно переплетаться между собой. Какой Ленечка молодец, что догадался об этом сказать! Но Ленечкины слова испортили нам весь аппетит. Кое-как мы проглотили горячий, обжигающий компот и заторопились в путь, засунув невымытые миски в свои рюкзаки.
Мы пришли в большое село Сулость и в сквере, на площади между двумя новыми зданиями школы и клуба, увидели старика, задумчиво сидевшего на лавочке с газетой в руках.
– Э-э-э, вы не скажете нам, где тут живет один старичок, его зовут Трубкой и он все знает? – спросил Миша.
– А я и есть тот самый Трубка, – нисколько не обидевшись, ответил старик и, вынув из кармана трубку действительно невиданных размеров, начал ее раскуривать.
Седые усы, седая голова, подстриженная бобриком, темное, обветренное лицо, изборожденное глубокими морщинами, и проницательные темные глаза – все говорило, что старик прожил долгую трудовую жизнь и наверняка многое знает.
Я начал рассказывать о березовых книгах, но решил пока умолчать о том, что знаю про обгорелую рукописную книгу на пергаменте со штампом купца Хлебникова, которая хранится у моего собеседника.
Трубка долго слушал меня, изредка покашливая и осторожно переспрашивая, потом спрятал трубку и встал.
– Пойдемте в пекарню.
– А что такое?
– Я вам покажу, где их видел.
– Кого их?
– Да березовые книги.
Вот так так! Мы даже забыли удивиться.
Трубка подвел нас к небольшому, в два окошка, домику из белого камня. Этому домику, по его словам, было триста лет. За долгие годы столько к нему прилепили разных пристроек – деревянных и кирпичных, – подлинная старина едва угадывалась.
Здесь когда-то была барская контора, потом волостное правление, теперь устроили пекарню.
Мы подошли к открытому окну и в полутьме разглядели на полках ряды вкусно пахнущих буханок черного хлеба с поджаренными корками.
Трубка прокашлялся и начал рассказывать: когда после революции он занял должность волостного писаря, много книг и бумаг из барского имения было снесено на чердак этого домика.
Мы тут же подняли головы кверху.
– И вы утверждаете, что там хранились березовые книги? – испытующе спросил я.
– Да, утверждаю! – убежденно ответил Трубка.
Он рассказал, что было этих книг пять или шесть, все в железных переплетах с застежками: это чтобы берестяные листы не свертывались. Поперек этих листов шли полоски, какие всегда на бересте бывают. Буквы – очень крупные, славянские – чуть проглядывались: от времени береста потемнела, а чернила выцвели.
– Как – чернила? – спросил я. – Разве буквы не были процарапаны острыми косточками?
– Написаны чернилами, – еще раз подтвердил Трубка. «Странно», – подумал я, но смолчал.
Миша перебил старика и задал самый роковой вопрос, какой только мог придумать.
– Э-э-э, а куда делись те книги?
Трубка долго думал. Я все ждал ответа: «Не знаю». Наконец старик собрался с мыслями и продолжил свой рассказ. Его сосед, когда-то заведующий волостным отделом народного образования, был большой любитель почитать, всю жизнь собирал книги и однажды взял себе связку с чердака – не пропадать же им там. Умер сосед лет десять назад, а дочь его, Пылаева Эльвира Никандровна, продала дом и уехала отсюда. Сейчас она работает в сельмаге, кажется, где-то возле села Курбы. Книги она, верно, увезла с собой. Нет, нет, она их не продавала и не дарила. Впрочем, одна старинная книга случайно осталась у него, у Трубки. Он ее выпросил у Эльвиры на память об ее отце. Книга, правда, сильно обгорела по краям, но там занятные картинки. Один художник приезжал, срисовывал картинки и долго этой книгой любовался.
– Покажите нам, пожалуйста, эту редкую книгу, а потом мы пойдем в Курбу, – попросил я.
– Ладно, зайдем ко мне домой – покажу, – ответил Трубка.
Лариса Примерная достала карту, разложила ее тут же на травке. Мы нагнулись над листом, прикинули… Да, от Сулости до Курбы по прямой линии будет сорок пять километров! Все дороги мы пересекали поперек; ни на какие попутные машины нам рассчитывать не придется. Кружочков селений по нашему пути что-то не попадалось: мы видели только сплошные зеленые пятна, обозначающие леса, и частые горизонтальные синие черточки, обозначающие непроходимые болота.
– Пойдем прямо по азимуту, – предложил Николай Викторович.
– Марш-бросок всего за два дня – и мы на месте! – добавил Миша.
Все хорошо понимали: трудности только начинаются – пешком-то мы прошли, в сущности, совсем немного. У мальчиков сжимались кулаки, задумчивые глаза девочек были полны решимости.
Я подошел к Гале.
– Дойдешь? – потихоньку спросил я ее. Галя покраснела.
– Зачем вы меня спрашиваете? – шепотом, с дрожью в голосе ответила она. – Я лучше всех дойду, я очень сильная.
– Куда же вы под вечер собираетесь? – заговорил Трубка. – Оставайтесь у меня ночевать, светелка просторная да сеновал, чаем с земляничным вареньем напою…
Нам очень хотелось отвергнуть и светелку и варенье…
– А у меня сегодня старуха баню топит, – продолжал искушать Трубка.
Девочки, как по команде, вздрогнули, оживленно зашептались, подбежали к Николаю Викторовичу, шепотом горячо уговаривая его.
– Какие чистюли, не можете до Москвы потерпеть! – напустился на девочек Миша.
Я, признаться, тоже чувствовал, что по мне давно мочалка соскучилась.
– Остаемся, и все! – отрубил Николай Викторович. – Да поблагодарите за такое большое одолжение.
Девочки сказали «спа-си-бо!» искренне и красноречиво, мальчики – без особого пыла. Миша демонстративно отошел в сторону.
Трубка улыбнулся в усы.
– У меня ведь семеро детей по всей стране разбрелись. Остались мы со старухой вдвоем скучать. Ваш приход мы как праздник сочтем.
Он повел нас на берег речки. Там, на склоне горы, приютились крохотные домики с едва заметными окошками. Это и были деревенские бани. Из открытой двери одной из них шел густой дым.
– Мать, а мать! – позвал Трубка.
Из клубов дыма вышла пожилая женщина с заплаканными глазами.
– Москвичи, за две недели пятьсот километров отмахали и нигде в бане помыться не управились, – объяснил Трубка.
Старуха вытерла слезы, оглядела всех нас.
– Ведь и у меня такие же внучата. Да неужто вы пятьсот километров прошагали?
– Ну, чуть поменьше, – важно ответил Гриша.
– Дайте мне двух мальчиков да трех девочек – воду да дрова таскать, а вы пожалуйте в нашу избу.
Баня была маленькая и низкая, так называемая «черная», с полком, с кучей раскаленных камней на печке, с бревенчатыми стенками, густо покрытыми черной копотью, с душистым запахом березовых веников. Баня была жаркая и расслабляющая, очевидно, такая, как при Андрее Боголюбском, только в оконце вместо бычьего пузыря вставили осколок стекла.
Обливаясь потом на верхнем полке, я лежал рядом с Трубкой. Наши далекие предки любили невыносимо горячий пар и стегали себя березовыми вениками. И сейчас Трубка и я, кряхтя от наслаждения, нещадно лупили себя по распаренным бокам и плечам. Впервые в жизни я испытывал такое сильное ощущение.
Костлявый Ленечка сидел на полу и плескался из шайки, то и дело задавая вопросы:
– А почему нет душа? А веником не очень больно драться? А если будет больше девяноста градусов, вы не сваритесь?
Вова сидел в углу на лавочке, молчал, пыхтел и усердно намыливал свои белые космы.
– Поддайте еще! – попросил Трубка, тяжело дыша, и с остервенением заработал веником.
Ленечка вскочил, подбросил ковшик воды на раскаленные камни. Камни зашипели, пар пошел такой густой, что в его клубах затерялись оба мальчика. Жара, кажется, правда поднялась до девяноста градусов…
А через полчаса я блаженствовал в парадной горнице Трубкина дома. Фикусы и герань затемняли окна, фотографии и картинки висели по бревенчатым стенам, мягкие полосатые дорожки застилали весь пол. Я сидел за столом, покрытым вышитой красными петушками старинной холщовой скатертью, рядом со мной наслаждался Николай Викторович, который мылся в предыдущей партии и сейчас, красный и довольный, допивал чуть ли не двенадцатый стакан чая. Мне и Трубке предстояло его догонять.
Леня налил чай в блюдечко, подул и, смакуя варенье, вытянув губы, начал пить, вкусно причмокивая.
– Мать, а мать, поставь еще самоварчик, – попросил Трубка, разглаживая усы.
– Отец, да уже пятый ставлю.
– Нечего, нечего воду жалеть.
И хозяйка приносила новый поющий самовар, подкладывала варенье.
Девочки грустно сидели на крыльце и ждали своей очереди идти в баню.
– Мальчишки – бессовестные какие – два часа моются! – жаловалась Лариса Примерная.
Мальчики так осоловели после бани и чая, что пошли спать на сеновал еще до захода солнца.
Наконец под руководством Трубкиной супруги отправились и девочки.
Мы, взрослые, – Трубка, Николай Викторович и я – всё сидели за столом и рассматривали рукописную книгу двенадцатого столетия. Я пытался читать ее, но, к сожалению, не знал многих старославянских букв; понял только, что книга была церковная, и, значит, содержание ее не могло нас заинтересовать. Кожаный переплет и пергамент обгорели, особенно на верхних углах. На первой странице мы увидели треугольный штамп, бесспорно доказывавший, что книга некогда принадлежала ростовскому купцу Хлебникову.
Николай Викторович обратил внимание, что правый угол треугольного штампа обрывался на обгорелой кромке страницы, и, следовательно, книга побывала в пожаре не во времена татарского нашествия, а недавно, уже после прикладывания штампа.
Самыми замечательными в книге были картинки – маленькие виньетки в начале каждой главы. Неизвестный художник, видно, тончайшей кистью изобразил сказочных зверей и птиц в окружении гирлянд цветов и вьющихся стеблей. Звери и птицы напоминали фантастические существа, высеченные на камнях Юрьев-Польского собора. Поражала свежесть, разнообразие и яркость красок, не потускневших за много веков.
Внутренним чутьем я угадал: такая книга не может не быть редкой, исключительной, единственной в своем роде. Для школьного музея эта находка была бы чересчур богата.
– Вам ее в Ростовский музей надо пожертвовать, – убеждал Николай Викторович, словно угадав мои мысли.
Трубка почесал затылок…
Я давно уже сбился со счета, Сколько стаканов чаю выпил, сколько уничтожил блюдечек несравненного варенья, а мы все сидели, окутанные клубами дыма, смотрели картинки и уговаривали Трубку отдать книгу в Ростовский музей.
Конечно, мы понимали – жалко ему расставаться, но зато выставят его подарок на специальной полочке, напишут: пожертвовал гражданин такой-то, уроженец села Сулость, – придут экскурсанты, будут любоваться книгой и надпись прочитают…
Трубка долго колебался, вместе с нами любовно перелистывал твердые желтые страницы, наконец захлопнул свое сокровище и встал.
– Ладно, будет по-вашему, – торжественно сказал он, – поеду в город зубы лечить и захвачу с собой книгу.
Явилась хозяйка очень расстроенная: девочки – как им только не совестно! – чуть не передрались. Так много поистратили горячей воды: пришлось у соседей целую бочку занимать, а та, что в очках ходит, самая высокая, не постеснялась десять ведер вылить.
– Мне, что ли, идти порядки наводить? – привстал Николай Викторович.
– Ну, хоть по одной косе успели они вымыть? – спросил я.
– Вот вы – детский врач, а, значит, не понимаете, как девочки головы моют, – еще больше рассердилась хозяйка.
– Оставьте их! Бабы сами без нас разберутся, – махнул рукой Трубка и самым подробнейшим образом стал рассказывать нам о своих семи детях: кого как звать, где кто живет, где кто работает, потом перешел к мужьям и женам детей.
Первой пришла Галя, порозовевшая, улыбающаяся. Ее кудрявые волосы взбились высоко, она напоминала льва с густою гривой.
С трудом поднялся я со стула. Хозяин, попыхивая трубкой, проводил меня спать в светелку, удивительно вкусно пахнувшую смолой. Там стояла большая кровать с бубенцами, с двумя высоко взбитыми подушками, было постелено широчайшее стеганое одеяло, сшитое из множества разноцветных лоскутков.
Я приоткрыл одеяло, увидел нежно-голубые, хрустящие простыни, тронул пальцем перину, пышную, как в тереме Владимира Красное Солнышко, быстренько разделся, нырнул в постель и утонул в перине. Не успел я ахнуть: «До чего же мне хорошо!» – как глаза мои сами собой закрылись, и я забыл все на свете…
Утром меня разбудил резкий голос Ларисы Примерной:
– Кто сегодня дежурный? Кто дежурный?
Я лежал, глубоко зарывшись в перину. От долгого сна, от блаженного ощущения мягкости и стерильной чистоты не хотелось открывать глаза.
Послышался шум и возня, кто-то крикнул:
– Какой ужас! Десять часов! Пришлось приподнять голову.
Девочки носились по светелке, выбегали в сени.
– Будите скорее мальчишек! Будите Николая Викторовича! – слышался крик Ларисы Примерной.
Делать нечего – я сделал над собой усилие и быстро вскочил. В сенях я увидел красного, взъерошенного Ленечку. Сегодня он был ответственным дежурным. Девочки обступили его, трясли ладонями перед его носом и стыдили виновника:
– Нам простительно! Мы в два часа ночи легли! А ты, ты!..
Весь поход ребята таскали с собой будильник. Ответственный дежурный, чтобы успеть приготовить завтрак, заводил его на час раньше общего подъема и клал перед сном возле себя.
Ленечка добросовестно завел с вечера будильник, да, да – честное пионерское – завел, но утром не услышал его звона.
Николай Викторович подозвал Гришу, пошептался с ним.
Гриша приказал немедленно всем построиться.
Все встали в ряд. Гриша вышел вперед. После бани его русый и пушистый чубчик поднялся кверху, как петушиный гребешок.
– Пять минут на сборы! – отчеканил командир отряда и оглянулся на Николая Викторовича, стоявшего сзади него со скрещенными на груди руками. – Сегодня завтракать не будем, – добавил Гриша, и голос его чуть дрогнул. Словно пчелы в потревоженном улье, зажужжали ребята.
– Да куда вы? Я же тесто поставила! – всполошилась хозяйка. – Ну хоть молока парного попейте.
– Нельзя, – вздохнул я, – видите, проспали. А я так любил парное молоко!
– У них, мать, порядки, смотри, как в армии, – произнес Трубка, раскуривая трубку.
Мы попрощались, крикнули «спа-си-бо!», надели рюкзаки и пошли.
СНОВА «БИТВЫ В ПУТИ»
Нам предстояло переправиться через Которосль. Это была единственная река, вытекающая из озера Неро широкая и тихая, с низкими берегами, заросшими ольховником.
В лодке могло одновременно поместиться не более шести человек.
Дедушка-перевозчик с радостью отдал нам весла:
– Сами управитесь, и сел на солнышке наблюдать. По-настоящему грести умел один Николай Викторович, а остальные…
– Сапожники вы! – крикнул Николай Викторович Грише и Васе и занял должность перевозчика.
Посовещавшись с Гришей, он сжалился над нами и в первой партии перевез дежурных, чтобы организовать завтрак.
Ленечку с должности ответственного дежурного сняли. ..«Ввиду его крайней бестолковости» – так Таня записала в дневник. Костровым и кашеваром он~тоже не годился. Ладно, пусть хоть картошку чистит и посуду моет.
Кто переехал, тут же бежал на недалекий пляж купаться и загорать на солнышке. А я облюбовал себе местечко под кустом и сел писать Тычинке большое, обстоятельное письмо-доклад. Запечатанный конверт я отдал перевозчику.
Николай Викторович показал нам на карте косую карандашную линию, соединяющую синюю петельку реки Которосли с кружочком «Курба».
– А теперь посмотрите, – пытался он нам объяснить, – я направляю компас – линия азимута попала на ту елку. Так и пойдем – всё прямо и прямо, не разбирая дороги. – Он передал компас Грише. – На, иди по азимуту триста пятьдесят пять!
Дошли до елки, снова навели компас по тому же азимуту. Пока наша прямая пересекала свежескошенный луг, мы шли очень быстро; по картофельному полю пришлось двигаться медленнее, «волчьим шагом», то есть след в след, чтобы не топтать ботву.
Мы перешли через шоссе, потом через железную дорогу и напоролись на кусты. Теперь идти по прямой стало куда труднее: ветви цеплялись за рюкзаки, за одежду, приходилось обходить. Николай Викторович сам надел компас на левую руку.
Вскоре началось то самое болото, которое на карте значилось непроходимым. Между высокими, похожими на опрокинутые ведра осоковыми кочками стояли чахоточные березки и сосенки, а сквозь их обнаженные корни проступала вода ржавого оттенка.
Несчитанные полчища комаров набросились на наш отряд с бешеной смелостью. Комары пели свои боевые песни и назойливо садились на наши лбы, щеки, носы, чаще всего на затылки.
– Доктор, сколько вы убили комаров? – насмешливо спросила меня Галя.
Я посмотрел на нее и крикнул:
– Галя, осторожнее!
– Вы хотите, чтобы я вам помогала прыгать? – съехидничала она.
Раздался визг: Танечка кувыркнулась очень неловко, прямо носом в болото. Она не сразу сумела вскочить: все ее хорошенькое личико, плечо, косы, рюкзак, шаровары покрылись желтой охристой грязью…
Танечка, бедная, если бы твоя мама сейчас увидела, как ты измазалась, как облепили тебя комары, как ты плюешься илом!
– Где моя сумка? – отчаянно закричала пострадавшая.
Сумки не было. Цепочка туристов остановилась. Мы бросились искать в болотной жиже и вскоре на глубине, под корягами, нашли санитарную сумку, но открытую. Как мы ни старались шарить руками, сумели извлечь из воды только часть лекарств. Спасенные порошки и таблетки подмокли, и их пришлось выбросить, уцелел только градусник и несколько пузырьков.
Впрочем, не так уж это было страшно – никто у нас по дороге не болел и не жаловался, а с натертыми ногами как-нибудь и без медикаментов справимся.
Николай Викторович продолжал неизменно шагать первым, держал компас в руках. Цепочка растянулась, по крайней мере, на триста метров. Я шел одним из последних. Сосны и березки поредели. Перед моими глазами раскинулось необозримое болото – комариная родина. Шагавшие впереди уже давно брели прямиком по колено в воде вслед за Николаем Викторовичем. Как огромный журавль, он осторожно переставлял ноги, проверяя палкой, нет ли трясины. Никто не говорил ни слова, слышалось только молчаливое хлопанье по затылкам да по щекам.
Николай Викторович в несколько прыжков намного опередил цепь, обернулся.
– Ну, давайте песню.
И тот, кто с песней по жизни шагает, Тот никогда и нигде не пропадет… – не очень стройно запели наши изыскатели, шагая по торфяной болотной жиже, отбиваясь от нападения комаров.
Николай Викторович выбрался из воды на случайный моховой островок.
– Гриша, давай ко мне на плечи. Посмотри, что там видно. – Гриша, как обезьянка, быстро вскарабкался, вытянул шею и вдруг заплясал над головой начальника.
– Николай Викторович, Николай Викторович, вон те сосны, те сосны, видите… Они на песке стоят, на горке! Там земля!
– Там земля, слышите? – звонко крикнула Галя. «Земля!» Не так ли кричал матрос с корабля Колумба?
– Земля! Земля!
Но Колумба комары не ели.
– К черту это хождение по азимутам! – ругался я, убивая тысячного комара.
Наконец мы ступили на рыхлый и сухой песок и, едва переступая ногами, подошли к веселым раскидистым сосенкам.
– Разжигайте скорее костры! Четыре костра, не меньше! Бросайте в огонь зеленые сосновые ветки! – гремел голос Николая Викторовича. – Создавайте дымовую завесу! Сушите шаровары и кеды!
Костры разожгли с четырех сторон. Дым стлался по траве и уходил к вершинам сосен. Комары, озлобленно звеня, отступили. Мы развесили наши мокрые шаровары на солнышке по веткам деревьев. Мальчики, впервые за поход, начали ставить палатки.
Галя подошла ко мне:
– Доктор, я все думаю: скажите, что едят комары? Ведь если бы мы сюда не попали, они остались бы совсем голодные?!
Я задумался, потом кашлянул, потом перевел разговор на другую тему.
– Значит, не знаете, – вздохнула Галя, – пойду спрошу Николая Викторовича. – И она вприпрыжку убежала.
Николай Викторович в это время вместе с мальчиками занимался палатками. Все восемь они поставили на пригорке точно в ряд – получилась ровная улица.
– Не мешай, не мешай, потом, потом! – Николай Викторович отмахивался одновременно и от комаров, и от Гали.
Сразу после ужина мы залезли в палатки. Николай Викторович, Вова, Ленечка и я легли вместе. • Потухли костры, и комариные полки с удесятеренной яростью бросились в бой. Надо было тщательно заделать все щелки в палатке. Но в тот момент, когда один из нас успевал юркнуть внутрь, не менее двух комариных батальонов влетало вслед за ним, прежде чем мы успевали застегнуть полотнище.
Враги поднимались под потолок палатки и перед решающим боем трубили и гудели. При свете карманных фонариков мы пошли на них в наступление и после получасовой схватки героически уничтожили всех врагов. Но в наглухо закупоренной палатке было так душно, что я долго не мог уснуть.
А оттуда, из тьмы ночи, сквозь брезент слышался неумолчный и настойчивый вой миллиардов голодных существ.
На следующее утро мы двинулись дальше и вскоре набрели на дорогу, сильно заросшую травой. И все-таки это была дорога, а не лес. Комары почти исчезли. Сосняк перемежался с невысокими осинками и березками. Было очень жарко, но воздух казался удушливым не только от жары. Мы вышли на поляну. Та сторона ее окуталась тяжелой лиловой мглою, и небо впереди нависло зловеще-багровое.
– Это дым, где-то леса горят, – догадался Николай Викторович.
И с каждым шагом все заметнее был дым и все труднее становилось дышать. Мы попали в густую свинцово-лиловую завесу. Дым клочьями стлался по траве, свисал с веток. Не замедляя хода, мы пошли дальше, хотели пробиться сквозь завесу и вдруг увидели пламя.
Совсем близко от нас огненными змейками оно ползло по траве, по сухому мшистому ковру, оставляя за собой черные тлеющие пятна. Вот огонь набросился на заросли папоротников, и каждый перистый лист, когда загорался, курчавился мелкими завитками. Вот огненные языки подобрались к маленькой березке и с разбегу прыгнули кверху. Девочка-березка вся затрепетала своим зеленым платьицем и вспыхнула. С березки пламя перескочило на соседнюю сосенку. Старые сухие пни горели там и сям, как отдельные костры. Но больших деревьев огонь пока не трогал.
– Ребята, рюкзаки туда, на безопасное место! – приказал Николай Викторович. – Будем тушить пожар! Слушать мою команду!
Вещи бросили на дальней опушке поляны и двинулись в наступление на дым и огонь.
– Становитесь цепью, не давайте пламени перекинуться через дорогу! – командовал Николай Викторович.
«Мечей» было у нас всего шесть – четыре топорика и две саперные лопатки. Оружием завладели самые сильные мальчики и Николай Викторович. Они топориками рубили маленькие деревца, которым грозил огонь, а лопатками засыпали горевшую траву и пни песком. Девочки хотели топтать пламя ногами, но боялись обжечься.
Кто-то догадался ломать березовые ветки, вязать веники и бить ими по пламени. Дело пошло на лад: то мы лишь оборонялись от наступавших полчищ, теперь сами перешли в наступление, сбивая огонь. Правда, веники загорались. Их приходилось то и дело заменять новыми.
От дыма слезились глаза, першило в горле. Появились первые раненые. У Гриши загорелся чубчик, и он обжег себе лоб; Вова в пылу битвы не заметил, как раскаленный уголь упал ему на штанину и прожег ее. Нога покраснела от ожога, но мы были бессильны – пузырек с мазью Вишневского покоился на дне болота.
Искры, горящие листья, горящие клочья мха летали поверху.
– Берегите глаза! – кричал я.
Доблестные чудо-богатыри уже отвоевали большой участок. А главный наш богатырь – могучий Николай Викторович – ринулся с топором в руках в самую жаркую сечу и ну крушить загоревшиеся ветки высокой осины.
– Заходите с этой стороны! – кричал он.
И вновь наши войска с лопатами, топорами и вениками устремлялись навстречу огню.
Только сейчас я заметил нескольких ребят, стоявших на коленях над Ленечкой, распростертым на траве. Таня осторожно засучивала обгорелые остатки Ленечкиной шароварины, Галя расшнуровывала его почерневшую кеду и снимала носок. Я подбежал к пострадавшему и наклонился над ним. Под кедой ступня только сильно покраснела, но выше щиколотки нога вздулась неправильной формы пузырями.
– Кто видел, как это случилось? – коротко спросил Николай Викторович.
Девочки, прерывая друг друга, рассказали: Галя и Таня тушили горевшую траву вениками и не видели, что Миша рубил сзади них пылавшую елочку; охваченное пламенем деревцо начало падать прямо на них. Вдруг Леня выскочил откуда-то сбоку и с силой толкнул обеих девочек – те отлетели в сторону. Елка упала, не задев никого, а он сам впопыхах не заметил горевшего трухлявого пня и всей ногой провалился внутрь, прямо в золу и красные угли…
– Ого-го-го! Да тут работа вовсю!
Сзади нас стоял рослый краснолицый бородатый мужчина в высоких сапогах, в фуражке с зеленым околышем, с эмблемой – два сложенных крест-накрест дубовых листка.
Скоро пламя везде погасили; последние дымки мальчики засыпали песком.
На краю горелого места лесник показал старую, расщепленную и обугленную сосну – куда попала молния; отсюда и начался пожар. Вчера вечером в этой стороне была сильная гроза.
Лесник улыбнулся широкой, доброй улыбкой, оглядел нас, и тотчас же улыбка слетела с его губ – он увидел Ленечку и подошел к нему.
А я все стоял над пострадавшим, вспоминая различные способы лечения ожогов. Ни одного бинта, ни клочка ваты, никаких нужных медикаментов у нас не осталось – все погибло в том проклятом болоте.
– Знаете, как лечили во время Отечественной войны обожженных танкистов? – сказал лесник.
Я вспомнил об «открытом способе» лечения: на обожженное место не накладывают повязок, не вскрывают на нем пузырей, ничем не касаются ран, а сажают совершенно голого человека в большой стеклянный ящик – так называемый «бокс». Конечно, сейчас о стеклянном ящике не может быть и речи, но обожжена-то у Ленечки была одна нога, а не четверть туловища.
Мы должны нести Ленечку так осторожно, чтобы ничто не касалось его начинавшей пухнуть ноги и вздутых пузырей. Миша пожертвовал свое одеяло. Он знал: от мамы ему здорово влетит, но до Москвы и до мамы было далеко. Он сам по четырем углам одеяла прорезал дырки, через которые просунули две сосновые палки.
Ленечку осторожно положили на эти самодельные носилки. Бедный мальчик, сильно побледневший, лежал молча и только кротко и безучастно глядел на облака. Ни одним звуком он не выдал своих страданий.
– Хорошо тебе? – спросил я его.
– Хорошо, – прошептал он.
Мы узнали от лесника, что до ближайшей больницы, до села Курбы восемнадцать километров.
– Давайте лучше ко мне – моя сторожка недалеко. Правда, тесновато будет, – предложил лесник. – А завтра пойдемте в сельсовет, позвоним в лесхоз. Машину достанем. Знаете, как вас будут благодарить! А кабы я только сейчас пожар заметил да пока собрал деревенских, не раньше вечера потушили бы. Сколько бы леса выгорело!
– Сегодня надо идти добывать машину, – настаивал я. – Мальчик сегодня должен быть доставлен в больницу.
– Сегодня так сегодня, – ответил лесник.
Четыре мальчика взялись за носилки, мы надели рюкзаки и пошли. Сзади носилок шел Гриша. Танечка дала ему зеркальце, он шел, склоняя голову то на правое плечо, то на левое, стараясь разглядеть погубленный чубчик.
Между тем погода начала портиться: серая пелена заслонила солнце, заметно похолодало, подул ветер, осинки тревожно зашептались.
– Надо поторапливаться, вот-вот дождик пойдет, – сказал лесник.
Он и Николай Викторович взялись за концы носилок и понесли Леню ускоренным шагом. За ними двинулась вся цепочка.
Понурый и мрачный, Миша ковылял сзади всех со своим бараньим рогом на ремешке. Миша понимал, что Ленечка пострадал из-за его оплошности, но никто не сказал ему ни слова упрека.
Ни командир отряда щеголеватый Гриша, ни чересчур порывистый Миша, ни малоподвижный Вова, ни самоуверенный, грубоватый Вася и никто другой, а именно Ленечка – наш кроткий, бестолковый Ленечка! – не растерялся и совершил подвиг. Притом он не просто показал чудеса храбрости, а пострадал, спасая девочек.
Вася было пробормотал, что Ленечка их спас нечаянно, точнее – случайно, но на болтуна тотчас же цыкнули, и он замолчал.
Ленечка сделался героем!
И того самого никчемного Ленечку теперь не просто зауважали: на лицах мальчиков и девочек я увидел горячее сочувствие и самое самоотверженное желание как-то переложить на себя хоть часть его страданий.
Все шли молча, низко опустив голову. И, наверное, никто сейчас не думал о березовых книгах.
«ВОРОНЕЧНИК» И ПЕНИЦИЛЛИН
