В твои глаза заглянул я недавно, о жизнь: золото мерцалов ночи глаз твоих — сердце мое замерло от этой неги: — челн золотой, как в зерцале, мерцал там на водахночных, точно качалка, ныряющий, и всплывающий, и все снова иснова кивающий челн золотой! На стопу мою, падкую к танцу, ты метнула свой взор, свойкачально улыбчивый, дымчатый, вспыльчивый взор: Только дважды коснулась ручонками ты погремушки своей — иуже закачалась нога моя в приступе танца. — Пятки мои покидали уже землю, замер я на носках, тебевнемля: ведь уши танцора — в цыпочках его! К тебе прыгнул я — ты отпрянула вмиг; и лизнули меня налету зашипевшие змейки волос вдруг взлетевших твоих! От тебя я отпрыгнул назад и от змей твоих прикасаний; тыстояла уже, обернувшись слегка, и глаза были полны желаний. Глазами розня, учишь меня ты стезям криведным; на стезяхкриведных учится стопа моя — козням! Я люблю тебя дальней, ты вблизи мне пуще неволи; твоебегство манит меня, поиск твой полонит меня — я страдаю, норади тебя разве я не готов и к юдоли! Ты, чей холод, как зуд, чье презренье — искус, чей уход,точно жгут, чья насмешка — укус: — ты ль не была ненавистна всегда, ты, вязальщица,повивальщица, зазывальщица, домогальщица и находчица! Ты ль небыла и любима всегда, непорочная, нетерпячая, ветроногая,детоокая грехотворица! Куда же ты тащишь меня, неугомонка и невиданка? И вновьизбегаешь меня, сладкая-сладкая горлица и грубиянка! Я в танце несусь за тобою, я с ритмом твоим неизбытноедин. Где же ты? Протяни мне руку! Ну, хоть палец один! Здесь пещеры и дебри — мы же заблудимся вместе! Стой! Дапотише! Не видишь ли ты, как мелькают вокруг стаи сов и летучиемыши? Ты сова! Ты летучая мышь! Ты охоча меня дразнить? Где мы,где? У собак, видно, ты научилась так тявкать и выть. Зубки белые скалишь прелестно на меня ты без слов, исверлят меня злючие глазки из кудластых твоих завитков! Что за пляс одурелый, точно буян; я охотник — решай, ктомне ты: ловчий пес или лань? Ну, злая прыгунья, ко мне! Да живее, мигом! Ну-ка вверх! Ибарьер! Горе мне! Я и сам вот плюхнулся, прыгнув! О, взгляни, я лежу, ты, спесивица, и молю о милости! Мнебы с тобою бродить да бродить по тропинкам жимолостным! — по тропинке любви сквозь кусты пятнастые, немые! Илитам вдоль озера: в нем резвятся и пляшут рыбки золотые! Ты устала? Взгляни, вон овцы, и в воздухе завечерело: нуразве не сладко уснуть под звуки пастушьей свирели? Ты валишься с ног? Я тебя понесу, опусти только руки! Иесли ты хочешь пить, скажи — я нашел бы, чем тебя утолить, нотебе не до этой услуги! — О, что за чертовка, плутовка, так ловко исчезлазмеею-скользянкой! Куда? Но от рук два пятна на лице горят,точно красные ранки! Я, право, устал изрядно пастушить твоих ягнят! До сих пор,о ведьма, я пел для тебя, нынче ты завизжишь — у меня! Будешь плясать и ахать плетке моей вслед! Я не забыл-такиплетку? — Нет! Так отвечала мне жизнь тогда и при этом зажала изящныеушки свои: О Заратустра! Не щелкай так страшно своей плеткой! Тыведь знаешь: шум убивает мысли — а ко мне как раз пришли такиенежные мысли. Мы с тобою оба — сущие недобродеи и незлодеи. По тусторону добра и зла обрели мы свой остров и зеленый свой луг —мы вдвоем, одни! Уже оттого и должны мы ладить друг с другом! И если мы и не любим друг друга от чистого сердца, — тогоже ли злиться на то, что не любишь от чистого сердца? И что я лажу с тобою, и часто слишком лажу, ты знаешь это:и все оттого, что ревную тебя я к мудрости твоей. Ах, этамудрость, полоумная старая дура! Если бы мудрость твоя сбежала однажды от тебя, ах! тогдамигом сбежала бы от тебя и моя любовь. Тут жизнь задумчиво оглянулась вокруг и тихо сказала: ОЗаратустра, ты мне недостаточно верен! Ты любишь меня вовсе не так сильно, как говоришь; я знаю,ты думаешь о том, что хочешь скоро покинуть меня. Есть старый тяжелый-тяжелый колокол-ревун: он ревет поночам до самой твоей пещеры: — когда ты слышишь, как колокол этот бьет полночь, тогдамежду первым и двенадцатым ударом думаешь ты о том — — ты думаешь о том, о Заратустра, я знаю это, что тыхочешь скоро покинуть меня! Да, — отвечал я робко, — но ты знаешь также — И ясказал ей нечто на ухо, прямо в ее спутанные, желтые, безумныепряди волос. Ты знаешь это, о Заратустра? Этого не знаетникто… И мы стояли лицом к лицу и глядели на зеленый луг, накоторый как раз набегал прохладный вечер, и плакали вместе. —И жизнь была тогда мне милее, чем вся моя мудрость когда-либо. Так говорил Заратустра. Раз! О, внемли, друг! Два! Что полночь тихо скажет вдруг? Три! Глубокий сон сморил меня, — Четыре! Из сна теперь очнулась я: Пять! Мир — так глубок, Шесть! Как день помыслить бы не смог. Семь! Мир — это скорбь до всех глубин, — Восемь! Но радость глубже бьет ключом! Девять! Скорбь шепчет: сгинь! Десять! А радость рвется в отчий дом, — Одиннадцать! В свой кровный, вековечный дом! Двенадцать!
Семь печатей
(или: пение о Да и Аминь)
Если я прорицатель и полон того пророческого духа, чтоносится над высокой скалой между двух морей — — носится между прошедшим и будущим, как тяжелая туча, —враждебный удушливым низменностям и всему, что устало и неможет ни умереть, ни жить: готовый к молнии в темной груди и к лучу искупительногосвета, чреватый молниями, которые говорят Да и смеются, готовыйк пророческим молниеносным лучам, — — но блажен, кто так чреват! И поистине, кто долженнекогда зажечь свет будущего, тому приходится долго висеть, кактяжелая туча, на вершине скалы! — О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачномукольцу колец — к кольцу возвращения! Никогда еще не встречал я женщины, от которой хотел быиметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблютебя, о Вечность! Ибо я люблю тебя, о Вечность! Если гнев мой некогда разрушал могилы, сдвигал пограничныестолбы и скатывал старые, разбитые скрижали в отвеснуюпропасть, — Если насмешка моя некогда сметала, как сор, истлевшиеслова и я приходил, как метла для пауков-крестовиков и какочистительный ветер — для старых удушливых склепов, — Если некогда сидел я, ликуя, на месте, где были погребеныстарые боги, благословляя мир, любя мир, возле памятниковстарых клеветников на мир: ибо даже церкви и могилы Бога люблю я, когда небо смотритясным оком сквозь разрушенные своды их; я люблю сидеть, подобнотраве и красному маку, на развалинах церквей, — О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачномукольцу колец — к кольцу возвращения? Никогда еще не встречал я женщины, от которой хотел быиметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблютебя, о Вечность! Ибо я люблю тебя, о Вечность! Если некогда дыхание снисходило на меня от дыханиятворческого и от той небесной необходимости, что принуждаетдаже случайности водить звездные хороводы, — Если некогда смеялся я смехом созидающей молнии, закоторой, гремя, но с покорностью следует долгий гром действия, Если некогда за столом богов на земле играл я в кости сбогами, так что земля содрогалась и трескалась, изрыгаяогненные реки, — ибо земля есть стол богов, дрожащий от новых творческихслов и от шума игральных костей, — О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачномукольцу колец — к кольцу возвращения? Никогда еще не встречал я женщины, от которой хотел быиметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблютебя, о Вечность! Ибо я люблю тебя, о Вечность! Если некогда одним глотком опорожнял я пенящийся кубок спряною смесью, где хорошо смешаны все вещи, — Если некогда рука моя подливала самое дальнее к самомублизкому, и огонь к духу, радость к страданию и самое худшее ксамому лучшему, — Если и сам я крупица той искупительной соли, котораязаставляет все вещи хорошо смешиваться в кубковой смеси, — О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачномукольцу колец — к кольцу возвращения? Никогда еще не встречал я женщины, от которой хотел быиметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблютебя, о Вечность! Ибо я люблю тебя, о Вечность! Если я люблю море и все, что похоже на море, и большевсего, когда оно гневно противоречит мне, — Если есть во мне та радость искателя, что гонит корабль кеще не открытому, если есть в моей радости радостьмореплавателя, — Если некогда восклицало ликование мое: берег исчез —теперь спали с меня последние цепи — — беспредельность шумит вокруг меня, где-то вдали блеститмне пространство и время, ну что ж! вперед! старое сердце! — О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачномукольцу колец — к кольцу возвращения? Никогда еще не встречал я женщины, от которой хотел быиметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблютебя, о Вечность! Ибо я люблю тебя, о Вечность! Если добродетель моя — добродетель танцора, и частопрыгал я обеими ногами в золотисто-изумрудный восторг; Если злоба моя — смеющаяся злоба, живущая под кустами рози под изгородью из лилий: — ибо в смехе все злое собрано вместе, но признаносвященным и оправдано своим собственным блаженством — И если в том альфа и омега моя, чтобы все тяжелое сталолегким, всякое тело — танцором, всякий дух — птицею; ипоистине, в этом альфа и омега моя! — О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачномукольцу колец — к кольцу возвращения? Никогда еще не встречал я женщины, от которой хотел быиметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблютебя, о Вечность! Ибо я люблю тебя, о Вечность! Если некогда простирал я тихие небеса над собою и летал насобственных крыльях в собственные небеса; Если я плавал, играя, в глубокой светлой дали, и прилеталаптица-мудрость свободы моей: — ибо так говорит птица-мудрость: Знай, нет ни верха, ниниза! Бросайся повсюду, вверх и вниз, ты, легкий! Пой!перестань говорить! — разве все слова не созданы для тех, кто запечатлентяжестью? Не лгут ли все слова тому, кто легок! Пой! перестаньговорить! — О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачномукольцу колец — к кольцу возвращения? Никогда еще не встречал я женщины, от которой хотел быиметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблютебя, о Вечность! Ибо я люблю тебя, о Вечность!
* ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ, И ПОСЛЕДНЯЯ *
Ах, где в мире совершалось больше безумия, как не среди сострадательных? И что в мире причиняло больше страдания, как не безумие сострадательных? Горе всем любящим, у которых нет более высокой вершины, чем сострадание их! Так говорил однажды мне дьявол: Даже у Бога есть свой ад — это любовь его к людям. И недавно я слышал, как говорил он такие слова: Бог мертв; из-за сострадания своего к людям умер Бог. Так говорил Заратустра
Жертва медовая
— И снова бежали месяцы и годы над душой Заратустры, и онне замечал их; но волосы его побелели. Однажды, когда он сиделна камне перед пещерой своей и молча смотрел вдаль — ибоотсюда далеко видно было море поверх вздымавшихся пучин, —звери его задумчиво ходили вокруг него и наконец остановилисьперед ним. О Заратустра, — сказали они, — не высматриваешь ли тысчастья своего? — Что мне до счастья! — отвечал он. — Ядавно уже не стремлюсь к счастью, я стремлюсь к своему делу.— О Заратустра, — снова заговорили звери, — это говоришьты, как тот, кто пресыщен добром. Разве не лежишь ты влазоревом озере счастья? — Плуты, — отвечал Заратустра,улыбаясь, — как удачно выбрали вы сравнение! Но вы знаететакже, что счастье мое тяжело и не похоже на подвижную волну:оно гнетет меня и не отстает от меня, прилипнув, какрасплавленная смола. Тогда звери продолжали задумчиво ходить вокруг него изатем снова остановились перед ним. О Заратустра, — сказалиони, — так вот почему ты сам становишься все желтее итемнее, хотя волосы твои хотят казаться белыми, похожими нален? Смотри же, ты сидишь в своей смоле! — Что говорите вы,звери мои, — сказал Заратустра, смеясь, — поистине, яклеветал, говоря о смоле. Что происходит со мною, бывает совсеми плодами, которые созревают. Это мед в моих жилахделает мою кровь более густой и мою душу более молчаливой. —Должно быть, так, о Заратустра, — отвечали звери, приближаяськ нему, — но не хочешь ли ты сегодня подняться на высокуюгору? Воздух чист, и сегодня мир виден больше, чем когда-либо.— Да, звери мои, — отвечал он, — вы даете прекрасный совет,и он мне по сердцу: я хочу сегодня подняться на высокую гору!Но позаботьтесь, чтобы там мед был у меня под руками, золотойсотовый мед, желтый и белый, хороший и свежий, как лед. Ибознайте, я хочу там наверху принести жертву медовую. Но когда Заратустра был на вершине, отослал он домойзверей, провожавших его, и нашел, что теперь он один, — тогдазасмеялся он от всего сердца, оглянулся кругом и так говорил: Я говорил о жертвах и о медовых жертвах; но это былотолько уловкою речи моей и поистине полезным безумием! Здесьнаверху я могу говорить уже свободнее, чем перед пещерамиотшельников и домашними животными их. Что говорил я о жертвах! Я расточаю, что дарится мне, ярасточитель с тысячью рук; как бы мог я называть это —жертвоприношением! И когда я хотел меду, хотел я лишь приманки и сладкойпатоки и отвара, которым лакомятся ворчуны медведи и странные,угрюмые, злые птицы: — лучшей приманки, в какой нуждаются охотники и рыболовы.Ибо если мир похож на темный лес, населенный зверями, на саддля услады всех диких охотников, то, по-моему, он еще больше искорее похож на бездонное богатое море, — на море, полное разноцветных рыб и раков, из-закоторого сами боги пожелали бы стать рыболовами и закинуть сетисвои: так богат мир странностями, большими и малыми! Особенно человеческий мир, человеческое море — внего закидываю я теперь свою золотую удочку и говорю:разверзнись, человеческая бездна! Разверзнись и выбрось мне твоих рыб и сверкающих раков!Своей лучшей приманкой приманиваю я сегодня самых удивительныхчеловеческих рыб! — само счастье свое закидываю я во все страны, на восток,на юг и на запад, чтобы видеть, много ли человеческих рыб будутучиться дергаться и биться на кончике счастья моего. Пока они, закусив острые скрытые крючки мои, не будутвынуждены подняться на высоту мою, самые пестрые пескари глубинк злейшему ловцу человеческих рыб. Ибо таков я от начала и до глубины, притягивающий,привлекающий, поднимающий и возвышающий, воспитатель инадсмотрщик, который некогда не напрасно говорил себе: Станьтаким, каков ты есть! Пусть же люди поднимаются вверх ко мне: ибо жду яеще знамения, что час нисхождения моего настал, еще сам я неумираю, как я должен среди людей. Поэтому жду я здесь, хитрый и насмешливый, на высокихгорах, не будучи ни нетерпеливым, ни терпеливым, скорее кактот, кто разучился даже терпению, ибо он не терпит больше. Ибо судьба моя дает мне время: не забыла ли она меня? Илисидит она за большим камнем в тени и ловит мух? И поистине, я благодарен вечной судьбе моей, что она негонит, не давит меня и дает мне время для шуток и злобы: такчто сегодня для рыбной ловли поднялся я на эту высокую гору. Ловил ли когда-нибудь человек рыб на высоких горах? Ипусть даже будет безумием то, чего я хочу здесь наверху и чтоделаю: все-таки это лучше, чем если бы стал я там внизуторжественным, зеленым и желтым от ожидания — — гневно надутым от ожидания, как завывание священнойбури, несущейся с гор, как нетерпеливец, который кричит вдолины: Слушайте, или я ударю вас бичом Божьим! Не потому, чтобы я сердился на этих негодующих: они хорошилишь для того, чтобы мне посмеяться над ними! Я понимаю, чтонетерпеливы они, эти большие шумящие барабаны, которымпринадлежит слово сегодня, или никогда! Но я и судьба моя — мы не говорим к сегодня, мы неговорим также к никогда: у нас есть терпенье, чтобы говорить,и время, и даже слишком много времени. Ибо некогда он должен жеприйти и не может не прийти. Кто же должен некогда прийти и не может не прийти? Нашвеликий Хазар, наше великое, далекое Царство Человека, царствоЗаратустры, которое продолжится тысячу лет. Далека ли еще эта даль? что мне до этого! Она оттого непошатнется — обеими ногами крепко стою я на этой почве. — на вечной основе, на твердом вековом камне, на этойсамой высокой, самой твердой первобытной горе, где сходятся всеветры, как у грани бурь, вопрошая: где? откуда? куда? Здесь смейся, смейся, моя светлая, здоровая злоба! Свысоких гор бросай вниз свой сверкающий, презрительный смех!Примани мне своим сверканием самых прекрасных человеческих рыб! И что во всех морях принадлежит мне, что мое и дляменя во всех вещах, — это выуди мне, это извлекико мне наверх: этого жду я, злейший из всех ловцов рыб. Дальше, дальше, удочка моя! Опускайся глубже, приманкасчастья моего! Источай по каплям сладчайшую росу свою, медсердца моего! Впивайся, моя удочка, в живот всякой чернойскорби! Смотри вдаль, глаз мой! О, как много морей вокруг меня,сколько зажигающихся человеческих жизней! А надо мной — какаярозовая тишина! Какое безоблачное молчание!
Крик о помощи
На следующий день Заратустра опять сидел на камне своемперед пещерою, в то время как звери его блуждали по свету,чтобы принести домой новую пищу, — а также и новый мед: ибоЗаратустра истратил старый мед до последней капли. Но пока онтак сидел, с посохом в руке, и рисовал свою тень на земле,погруженный в размышление, и поистине! не о себе и не о тенисвоей, — он внезапно испугался и вздрогнул: ибо он увиделрядом со своею тенью еще другую тень. И едва он успелоглянуться и быстро встать, как увидел вблизи себя прорицателя,того самого, которого он однажды кормил и поил за столом своим,провозвестника великой усталости, учившего: Все одинаково, нестоит ничего делать, в мире нет смысла, знание душит. Но темвременем изменилось лицо его; и когда Заратустра взглянул ему вглаза, вторично испугалось сердце его: так много дурныхпредсказаний и пепельносерых молний пробежало по этому лицу. Прорицатель, почувствовавший, что произошло в душеЗаратустры, провел рукою по лицу своему, как бы желая стеретьего; то же сделал и Заратустра. И когда они оба, молча, такоправились и подкрепили себя, они подали друг другу руку, чтобыпоказать, что желают узнать один другого. Милости просим, предсказатель великой усталости, —сказал Заратустра, — ты не напрасно однажды был гостем за моимстолом. Также и сегодня ешь и пей у меня и прости, если веселыйстарик сядет за стол вместе с тобою! — Веселый старик? —отвечал прорицатель, качая головою. — Но кем бы ты ни был иликем бы ни хотел быть, о Заратустра, тебе не долго оставатьсяздесь наверху, — твой челн скоро не будет лежать на суше! —Разве я лежу на суше? — спросил Заратустра, смеясь. —Волны вокруг горы твоей, — отвечал прорицатель, — всеподнимаются и поднимаются, волны великой нищеты и печали: скороони поднимут челн твой и унесут тебя отсюда. — Заратустрамолчал и удивлялся. — Разве ты еще ничего не слышишь? —продолжал прорицатель. — Не доносятся ли шум и клокотанье изглубины? — Заратустра снова молчал и прислушивался: тогда онуслыхал долгий, протяжный крик, который пучины перебрасывалиодна другой, ибо ни одна из них не хотела оставить его у себя:так гибельно звучал он. Роковой провозвестник, — сказал наконец Заратустра, —это крик о помощи, крик человека, он, очевидно, исходит изчерного моря. Но что мне за дело до человеческой беды!Последний грех, оставленный мне, — знаешь ли ты, какназывается он? — Состраданием! — отвечал прорицатель от полнотысердца и поднял обе руки. — О Заратустра, я иду, чтобы ввеститебя в твой последний грех! И едва произнесены были эти слова, как вторично раздалсякрик, более протяжный и тоскливый, чем прежде, и уже гораздоближе. Слышишь? слышишь, о Заратустра? — кричал прорицатель.— К тебе обращен этот крик, тебя зовет он: приходи, приходи,приходи, время настало, нельзя терять ни минуты! — Но Заратустра молчал, смущенный и потрясенный; наконец онспросил, как некто колеблющийся в себе самом: А кто тот,который там зовет меня? Но ты ведь знаешь его, — с раздражением отвечалпрорицатель, — зачем же ты скрываешься? Это высшийчеловек взывает к тебе! Высший человек? — воскликнул Заратустра, объятый ужасом.— Чего хочет он? Чего хочет он? Высший человек!Чего хочет он здесь? — и тело его покрылось потом. Но прорицатель не отвечал на испуг Заратустры, а продолжалприслушиваться к пучине. Когда же там надолго водвориласьтишина, он оглянулся и увидел, что Заратустра стоит по-прежнемуи дрожит. О Заратустра, — начал он печальным голосом, — ты стоишьне так, как тот, кого счастье заставляет кружиться: ты долженбудешь плясать, чтобы не упасть навзничь. И если бы даже ты и захотел плясать предо мною ипроделывать прыжки свои во все стороны, — все-таки никто немог бы сказать мне: Смотри, вот пляшет последний веселыйчеловек! Напрасно поднимался бы на эту вершину тот, кто искал быего здесь: он нашел бы пещеры и в пещерах тайники дляскрывшихся, но не нашел бы шахт и сокровищниц счастья, ни новыхзолотых жил его. Счастье — разве можно найти счастье, у этих заживопогребенных и отшельников! Неужели должен я искать последнегосчастья на блаженных островах и далеко среди забытых морей? Но все одинаково, не стоит ничего делать, тщетны всепоиски, не существует больше и блаженных островов! Так вздыхал прорицатель; но при последнем вздохе егосделался Заратустра опять светел и уверен, как некто изглубокой пропасти выходящий на свет. Нет! Нет! Трижды нет! —воскликнул он твердым голосом и погладил себе бороду. —Это знаю я лучше! Существуют еще блаженные острова! Неговори об этом, ты, вздыхающий мешок печали! Перестань журчать об этом, ты, дождевое облакоперед полуднем! Разве я еще не промок от печали твоей, какоблитая водою собака? Теперь я встряхнусь и убегу от тебя, чтобы просохнуть:этому ты не должен удивляться! Не кажусь ли я тебе невежливым?Но здесь мои владения. Что же касается твоего высшего человека — ну, что ж! ямигом поищу его в этих лесах: оттуда раздавался крикего. Быть может, его преследует какой-нибудь лютый зверь. Он в моих владениях — здесь не должно случиться сним несчастья! И поистине, есть много лютых зверей у меня. С этими словами Заратустра хотел уйти. Тогда сказалпрорицатель: О Заратустра, ты — плут! Я знаю: ты хочешь отделаться от меня! С большимудовольствием побежишь ты в леса и будешь охотиться на дикихзверей! Но поможет ли это тебе? Вечером все-таки я буду у тебя; втвоей собственной пещере буду я сидеть, терпеливый и тяжелый,как колода, — и поджидать тебя! Пусть будет так! — крикнул Заратустра, уходя. — И чтоесть моего в пещере моей принадлежит и тебе, дорогому гостюмоему! Если же ты найдешь в ней еще и мед, ну что ж! полижи его,ты, ворчливый медведь, и услади душу свою! Ибо к вечеру оба мыбудем веселы, — веселы и довольны, что день этот кончился! И ты самдолжен будешь плясать под песни мои, как ученый медведь мой. Ты не веришь этому? Ты качаешь головой? Ну что ж! Ступай!Старый медведь! Но и я прорицатель. Так говорил Заратустра.
Беседа с королями
Заратустра не ходил еще и часу в горах и лесах своих, каквдруг увидел он странное шествие. Как раз по дороге, с которойон думал спуститься, шли два короля, украшенные коронами икрасными поясами и пестрые, как птица фламинго; они гнали передсобой нагруженного осла. Чего хотят эти короли в царствемоем? — с удивлением говорил Заратустра в сердце своем ибыстро спрятался за куст. Но когда короли подошли близко кнему, он сказал вполголоса, как некто говорящий сам с собой:Странно! Странно! Как увязать это? Я вижу двух королей итолько одного осла! Тогда оба короля остановились, улыбнулись, посмотрели в тусторону, откуда исходил голос, и затем взглянули друг другу влицо. Так думают многие и у нас, — сказал король справа, —но не высказывают этого. Король слева пожал плечами и ответил: Это, должно быть,козопас. Или отшельник, слишком долго живший среди скал идеревьев. Ибо отсутствие всякого общества тоже портит добрыеправы. Добрые нравы? — с негодованием и горечью возразил другойкороль. — Кого же сторонимся мы? Не добрых ли нравов? Ненашего ли хорошего общества? Поистине, уж лучше жить среди отшельников и козопасов, чемсреди нашей раззолоченной, лживой, нарумяненной черни, — хотябы она и называла себя хорошим обществом, — хотя бы она и называла себя аристократией. Но в нейвсе лживо и гнило, начиная с крови, благодаря застарелым дурнымболезням и еще более дурным исцелителям. Я предпочитаю ей во всех смыслах здорового крестьянина —грубого, хитрого, упрямого и выносливого: сегодня это самыйблагородный тип. Крестьянин сегодня лучше всех других; и крестьянский типдолжен бы быть господином! И однако теперь царство толпы, — яне позволяю себе более обольщаться. Но толпа значит: всякаявсячина. Толпа — это всякая всячина: в ней все перемешано, исвятой, и негодяй, и барин, и еврей, и всякий скот из Ноеваковчега. Добрые нравы! Все у нас лживо и гнило. Никто уже не умеетблагоговеть: этого именно мы все избегаем. Этозаискивающие, назойливые собаки, они золотят пальмовые листья. Отвращение душит меня, что мы, короли, сами сталиподдельными, что мы обвешаны и переодеты в старый, пожелтевшийпрадедовский блеск, что мы лишь показные медали для глупцов ипройдох и для всех тех, кто ведет сегодня торговлю с властью! Мы не первые — надо, чтобы мы казались первыми: мыустали и пресытились наконец этим обманом. От отребья отстранились мы, от всех этих горлодеров ипишущих навозных мух, от смрада торгашей, от судорогичестолюбий и от зловонного дыхания: тьфу, жить среди отребья, — тьфу, среди отребья казаться первыми! Ах, отвращение!отвращение! отвращение! Какое значение имеем еще мы, короли! Твоя старая болезнь возвращается к тебе, — сказал туткороль слева, — отвращение возвращается к тебе, мой бедныйбрат. Но ты ведь знаешь, кто-то подслушивает нас. И тотчас же вышел Заратустра из убежища своего, откуда онс напряженным вниманием слушал эти речи, подошел к королям иначал так: Кто Вас слушает, и слушает охотно, Вы, короли, тотназывается Заратустра. Я — Заратустра, который однажды сказал: Что толку еще вкоролях! Простите, я обрадовался, когда Вы сказали друг другу:Что нам до королей! Но здесь мое царство и мое господство — чего моглибы Вы искать в моем царстве? Но, быть может, дорогоюнашли Вы то, чего я ищу: высшего человека. Когда короли услыхали это, они ударили себя в грудь исказали в один голос: Мы узнаны! Мечом этого слова рассекаешь ты густейший мрак нашегосердца. Ты открыл нашу скорбь, ибо — видишь ли! — мыпустились в путь, чтобы найти высшего человека, — — человека, который выше нас, — хотя мы и короли. Емуведем мы этого осла. Ибо высший человек должен быть на земле ивысшим повелителем. Нет более тяжкого несчастья во всех человеческих судьбах,как если сильные мира не суть также и первые люди. Тогда всестановится лживым, кривым и чудовищным. И когда они бывают даже последними и более скотами, чемлюдьми, — тогда поднимается и поднимается толпа в цене, инаконец говорит даже добродетель толпы: смотри, лишь ядобродетель! — Что слышал я только что? — отвечал Заратустра. — Какаямудрость у королей! Я восхищен, и поистине, мне очень хочетсяоблечь это в рифмы: — то будут, быть может, рифмы, которые едва ли придутсяпо ушам каждого. Я разучился давно уже обращать внимание надлинные уши. Ну что ж! Вперед! (Но тут случилось, что и осел также заговорил: но онсказал отчетливо и со злым умыслом И-А.) Однажды — в первый год по Рождестве Христа — Сивилла пьяная (не от вина) сказала: О, горе, горе, как все низко пало! Какая всюду нищета! Стал Рим большим публичным домом, Пал Цезарь до скота, еврей стал — Богом! Короли наслаждались этими рифмами Заратустры; но корольсправа сказал: О Заратустра, как хорошо сделали мы, что пришлиповидать тебя! Ибо враги твои показывали нам образ твой в своем зеркале:там являлся ты в гримасе демона с язвительной улыбкой его; такчто мы боялись тебя. Но разве это помогло! Ты продолжал проникать в уши исердца наши своими изречениями. Тогда сказали мы наконец: чтонам до того, как он выглядит! Мы должны его слышать, его, который учит: любитемир как средство к новым войнам, и короткий мир больше, чемдолгий! Никто не произносил еще таких воинственных слов: Чтохорошо? Хорошо быть храбрым. Благо войны освящает всякую цель. О Заратустра, кровь наших отцов заволновалась при этихсловах в нашем теле: это была как бы речь весны к старым бочкамвина. Когда мечи скрещивались с мечами, подобно змеям с краснымипятнами, тогда жили отцы наши полною жизнью: всякое солнце мираказалось им бледным и холодным, а долгий мир приносит позор. Как они вздыхали, отцы наши, когда они видели на стенесовсем светлые, притупленные мечи! Подобно им, жаждали онивойны. Ибо меч хочет упиваться кровью и сверкает от желания. Пока короли говорили с жаром, мечтая о счастье отцовсвоих, напало на Заратустру сильное желание посмеяться надпылом их: ибо было очевидно, что короли, которых он видел передсобой, были очень миролюбивые короли, со старыми, тонкимилицами. Но он превозмог себя. Ну что ж! — сказал он. — Вотдорога, ведущая к пещере Заратустры; и пусть у сегодняшнего днябудет долгий вечер! А теперь мне пора, меня зовет от Вас крик опомощи. Пещере моей будет оказана честь, если короли будут сидетьв ней и ждать: но, конечно, долго придется Вам ждать! Так что ж! Где же учатся сегодня лучше ждать, как не придворах? И вся добродетель королей, какая у них еще осталась, —не называется ли она сегодня умением ждать? Так говорил Заратустра.
Пиявка
И Заратустра в раздумье продолжал свой путь, спускаясь всениже, проходя по лесам и мимо болот; и как случается с каждым,кто обдумывает трудные вещи, наступил он нечаянно на человека.И вот посыпались ему разом в лицо крик боли, два проклятья идвадцать скверных ругательств — так что он в испуге замахнулсяпалкой и еще ударил того, на кого наступил. Но тотчас же онопомнился; и сердце его смеялось над глупостью, только чтосовершенной им. Прости, — сказал он человеку, на которого наступил икоторый с яростью приподнялся и сел, — прости и выслушайпрежде сравнение. Как путник, мечтающий о далеких вещах, нечаянно напустынной улице наталкивается на спящую собаку, лежащую насолнце; — как оба они вскакивают и бросаются друг на друга,подобно смертельным врагам, оба смертельно испуганные, — такслучилось и с нами. И однако! И однако — немногого недоставало, чтобы ониприласкали друг друга, эта собака и этот одинокий! Ведь оба они— одинокие! Кто бы ты ни был, — ответил, все еще в гневе, человек,на которого наступил Заратустра, — ты слишком больнонаступаешь на меня и своим сравнением, а не только своей ногою! Смотри, разве я собака? — и при этих словах тот, ктосидел, поднялся и вытащил свою голую руку из болота. Ибо сперваон лежал, вытянувшись на земле, скрытый и неузнаваемый, как те,кто выслеживают болотную дичь. Но что с тобой! — воскликнул испуганный Заратустра, ибоон увидел кровь, обильно струившуюся по обнаженной руке. — Чтослучилось с тобой? Не укусило ли тебя, несчастный, какое-нибудьвредное животное? Обливавшийся кровью улыбнулся, все еще продолжаясердиться. Что тебе за дело! — сказал он и хотел идти дальше.— Здесь я дома и в своем царстве. Пусть спрашивает меня ктохочет: но всякому болвану вряд ли стану я отвечать. Ты заблуждаешься, — сказал Заратустра с состраданием иудержал его, — ты ошибаешься: здесь ты не в своем, а в моемцарстве, и здесь ни с кем не должно быть несчастья. Называй меня, впрочем, как хочешь, — я тот, кем я долженбыть. Сам же себя называю я Заратустрой. Ну что ж! Там вверху идет дорога к пещере Заратустры, онане далека, — не хочешь ли ты у меня полечить свои раны? Пришлось тебе плохо, несчастный, в этой жизни: сперваукусило тебя животное, и потом — наступил на тебя человек! — Но, услыхав имя Заратустры, задетый преобразился. Что сомной! — воскликнул он. — Кто же интересует меня еще вэтой жизни, как не этот единственный человек — Заратустра и неэто единственное животное, живущее кровью, — пиявка? Ради пиявки лежал я здесь, на краю этого болота, какрыболов, и уже была моя вытянутая рука укушена десять раз, каквдруг начинает питаться моей кровью еще более прекрасноеживотное, сам Заратустра! О счастье! О чудо! Да будет благословен самый день,привлекший меня в это болото! Да будет благословенна лучшая,самая действительная из кровососных банок, ныне живущих, дабудет благословенна великая пиявка совести, Заратустра! Так говорил тот, на кого наступил Заратустра; и Заратустрарадовался словам его и их тонкой почтительности. Кто ты? —спросил он и протянул ему руку. — Между нами остается ещемногое, что надо выяснить и осветить; но уже, кажется мне,настает чистый, ясный день. Я совестливый духом, — отвечал вопрошаемый, — ив вопросах духа трудно найти кого-либо более меткого, болееедкого и более твердого, чем я, исключая того, у кого я учился,самого Заратустру. Лучше ничего не знать, чем знать многое наполовину! Лучшебыть глупцом на свой риск, чем мудрецом на основании чужихмнений! Я — доискиваюсь основы: — что до того, велика ли она или мала? Называется ли онаболотом или небом? Пяди основания достаточно для меня: еслитолько она действительно есть основание и почва! — пяди основания: на нем можно стоять. В истиннойсовестливости знания нет ничего, ни большого, ни малого. Так ты, быть может, познающий пиявку? — спросилЗаратустра. — И ты исследуешь пиявку до последнего основания,ты, совестливый духом? О Заратустра, — отвечал тот, на кого наступилЗаратустра, — было бы чудовищно, если бы дерзнул я на это! Но если что знаю я прекрасно и досконально, так этомозг пиявки — это мой мир! И это также мир! — Но прости, если здесь говорит моягордость, ибо здесь нет мне равного. Поэтому и сказал я здесья дома. Сколько уже времени исследую я эту единственную вещь, мозгпиявки, чтобы скользкая истина не ускользнула от меня! Здесьмое царство! — ради этого отбросил я все остальное, ради этого стал яравнодушен ко всему остальному; и рядом со знанием моимпростирается черное невежество мое. Совестливость духа моего требует от меня, чтобы знал ячто-нибудь одно и остальное не знал: мне противны всеполовинчатые духом, все туманные, порхающие и мечтательные. Где кончается честность моя, я слеп и хочу быть слепым. Ногде я хочу знать, хочу я также быть честным, а именно суровым,метким, едким, жестким и неумолимым. Как сказал ты однажды, о Заратустра: Дух естьжизнь, которая сама врезается в жизнь, это соблазнило ипривело меня к учению твоему. И, поистине, собственною кровьюумножил я себе собственное знание! — Как доказывает очевидность, — перебил Заратустра;ибо кровь все еще текла по обнаженной руке совестливого духом.Ибо десять пиявок впились в нее. О странный малый, сколь многому учит меня этаочевидность, именно сам ты! И, быть может, не все следовало бымне влить в твои меткие уши! Ну что ж! Расстанемся здесь! Но мне очень хотелось быопять встретиться с тобой. Там вверху идет дорога к пещере моей— сегодня ночью будешь ты там желанным гостем моим! Мне хотелось бы также полечить тело твое, на котороенаступил ногой 3аратустра, — об этом я подумаю. А теперь мнепора, меня зовет от тебя крик о помощи. Так говорил Заратустра.
Чародей
