Выйдя от царя и Кайкейи, Рама направился, сопровождаемый Лакшманой, в покои своей матери.
Когда же распространился слух об его изгнании, женщины во дворце подняли громкий плач. Жалуясь и стеная, царские жены порицали Дашаратху и проливали слезы о горькой участи Рамы. «Увы! Мы лишились опоры своей и защитника», – говорили они. Но сам Рама оставался неколебим и спокоен, утрата царства не омрачила лица его, прекрасного, как месяц осенней
ночью, и речь его, обращенная к друзьям и к слугам, осталась по-прежнему исполненной благоволения, доброты и кротости.
У входа в покои Каушальи Рама встретил многих преклонных годами почтенных брахманов и с ними женщин и детей, которые все воздали ему почести и осыпали его благословениями. И привратницы, охраняющие чертог старшей царицы, приветствовали Раму словами: «Победа тебе!» – и немедля известили повелительницу о его приходе.
Рама, войдя в благословенную обитель своей матери, застал ее у алтаря возносящей богам молитву о счастливом царствовании сына. Не ведая о беде, она с утра, облачившись в белые одежды, совершала жертвоприношение огню и старалась умилостивить божества возлияниями воды, приношениями риса, варенного в молоке и сахаре, зерна, топленого масла и цветов.
Рама приветствовал мать, склонившись до земли, сложив смиренно ладони; она же поспешила к нему навстречу и, обняв его, сказала голосом, прерывающимся от радости: «Да будешь ты долговечен, о Рама, дитя мое! О, не напрасны были мои молитвы и обеты – благо царского рода Икшваку будет твоим уделом». Тогда Рама поведал ей о постигшем их горе, о своем изгнании и о воцарении Бхараты.
Как дерево, подрубленное топором, упала Каушалья на землю, едва эта весть коснулась ее слуха. Рама, видя свою мать, достойную иной участи, распростершейся без чувств на земле, тотчас поспешил поднять ее и, видя, что одежды ее покрылись пылью, бережно их отряхнул.
«О сын мой, – молвила, очнувшись, несчастная царица, сокрушенная гибелью своей радости, – если бы не родился ты на свет, горе быть бездетной не так бы убивало меня, как эта весть, которую ты принес мне. Молитвы богам и посты, раздача милостыни и соблюдение обетов и все, что претерпела я ради обретения сына, – все было бесплодным, как семя, брошенное в песок пустыни. Как вынесу я бесконечные дни разлуки с тобою, не видя твоего лица, оскорбленная супругом, презираемая женами-соперницами, когда я, старшая царица, стану последней из рабынь надменной и дерзкой Кайкейи? О, сердце мое, наверное, из железа, если не разорвалось оно при этой страшной вести; нет места для меня в царстве Ямы! О Рама, жизнь моя бесполезна без тебя – и я последую за тобой в леса, как следует корова за своим теленком!»
Так сетовала и плакала Каушалья. Когда она умолкла, обуреваемый гневом, возвысил голос Лакшмана. «Я не знаю, о высокочтимая царица, – сказал он, – за какую вину должен Рама покинуть царство и уйти в леса. Даже враги его не могли бы найти за ним греха. Какому закону следовал царь, отрекаясь от такого сына? Поистине, одряхлев, он впал в детство. Предавшись во власть Кайкейи, он может повелеть все что угодно, но кто посмеет воспрепятствовать Раме взойти на трон, когда я буду рядом с ним, готовый оградить его моими стрелами от любого врага? Клянусь моим луком, и уничтожу всех сторонников Бхараты и, если вся Айодхья поднимется против Рамы, я истреблю без жалости всех ее жителей – кто отважится противостоять нам обоим? Утешься, о благородная, я развею твое горе, даже если для этого нужно будет убить моего отца – поддавшись наущениям Кайкейи, он стал нам врагом и достоин смерти».
Вняв речам высокого духом Лакшманы, Каушалья, плача, сказала Раме: «Ты слышишь, о сын мой, что говорит твой брат? Ты не должен уходить отсюда, повинуясь воле бесчестной жены твоего отца, и покидать меня, угнетенную горем. В разлуке с тобою я не смогу жить, и ты, виновный в гибели матери, пойдешь после смерти в ад».
Рама отвечал своей матери Каушалье, плачущей и стенающей: «Я не могу пойти против воли моего отца. Древние герои, богоравные воины и святые, покоряясь воле отцов, отдавали жизнь свою и своих близких. Вспомни сыновей Сагары, погибших под землею, вспомни Раму, сына Джамадагни, по слову отца обезглавившего свою мать в лесу. Уходя от тебя в изгнание, я лишь вступаю на путь, проложенный до меня мужами, достойными подражания».
И Рама сказал Лакшмане: «Я знаю твою преданность мне и твою мощь и отвагу, о Лакшмана! Но да будет ведомо тебе, что долг – превыше всего в этом мире, а мой долг повелевает мне исполнить обещанное отцом моим. Поэтому откажись от своего неразумного намерения – я никогда не приму царства, добытого несправедливостью. Лучше ты, о Лакшмана, обуздав свой гнев, распорядись об отмене назначенных на сегодня торжеств и обрядов. Сегодня же я покину Айодхью, как обещал отцу и Кайкейи, и удалюсь в изгнание. Умерь свой гнев, о сын Сумитры, – это Судьба подсказала младшей царице ее желание. Судьба одна – причина моего изгнания, с нею же, всемогущей, напрасно спорить. И потому не печалься и не гневайся на отца и на Кайкейи. Не возлагай вины на тех, чьи слова и деяния определены Судьбой».
Выслушав эти слова, Лакшмана опустил голову, тяжело вздыхая, и затем так отвечал Раме: «Ты думаешь, что следуешь стезей справедливости, повинуясь неправедным велениям царя и Кайкейи, но ты заблуждаешься, в том нет сомнения. Многие напускают на себя притворное благочестие, чтобы обмануть легковерных; но как ты не видишь порочности этих обоих, наших врагов, называющих себя нашими родителями? Почему ты, исполненный сил и отваги, безропотно следуешь нечестивым словам царя, жалко покорствующего прихотям Кайкейи? Прости меня, о великий воин, но я не могу этого стерпеть. Если это называется добродетелью, такая добродетель мне отвратна. Пусть ты считаешь это неизбежным деянием Судьбы – ты не должен вести такие речи, непостижимые для меня. Только бессильные и робкие следуют покорно воле Судьбы; но тот, чье мужество способно ей противостоять, не дрогнет перед лицом Рока. Да увидят сегодня люди, кто могущественнее – Судьба или мужество человека. Этот лук в моей руке – не праздное украшение, этот меч – не для игры, для истребления врагов. Тучею стрел покрою я небо над полем битвы, и никто – ни конный, ни пеший, ни на колеснице, ни на боевом слоне – не пробьется сквозь смертоносный град моих стрел. Я устелю поле брани телами врагов и разрушу подлые замыслы царя и матеря Бхараты. Скажи, на кого обрушить мне гибельные удары моего меча? Я – твой слуга. Повели – и я всю землю покорю и сделаю подвластной тебе!» Так говорил Лакшмана, и слезы лились из его глаз. И Рама обнимал и утешал его, увещевая подчиниться отцовской воле.
И Рама сказал: «Я ухожу сегодня. Ты же, матушка, оставайся и позаботься об отце. Неразумно желание твое последовать за мною в леса. Если после моего ухода и ты покинешь отца, он умрет; из всех деяний женщины нет более жестокого, нежели покинуть мужа. Пока жив царь, мой отец, не оставляй его, ухаживай за ним, и тем обретешь ты нетленную награду в иной жизни».
И, заливаясь слезами, Каушалья благословила Раму. Он же, многократно поклонившись матери в ноги, покинул дворец Дашаратхи, чтобы идти в свой дом, где ждала его Сита.
СИТА
Сита, свершив поутру надлежащие обряды, поджидала Раму с мыслью о грядущем торжестве и с радостью в сердце, еще не зная и не предчувствуя постигшей их невзгоды. Когда же по возвращении из царского дворца Рама вступил в свой чертог и Сита увидела его, бледного и с поникшей головою, она, трепеща, поднялась со своего места ему навстречу. И сказала прекрасная дочь Джанаки: «Почему ты печален, о господин мой? Ведь сегодня – день твоего воцарения. Почему же лицо твое не осеняет царский балдахин, белый, как морская пена? Почему не окропили волосы твои медом и творогом брахманы, искушенные в Ведах и в обрядах помазания на царство? Почему не предшествуют тебе слуги, несущие золотой царский трон, и с ними слон могучий, подобный горе, и почему не следуют за тобой царские советники и богатые горожане в нарядных одеждах и не звучат, о великий воин, гимны и песнопения во славу твою? Бледность покрыла черты твои, и никогда я не видела такого смятения во взоре твоем. О чем горюешь ты в день своего торжества?» «О Сита, о рожденная в благой семье царей Видехи, – отвечал Рама, – мой отец изгнал меня в леса! Так пожелала царица Кайкейи, он же не мог перечить ей, связанный обетом. Бхарата станет царствовать вместо меня, а я уйду в леса, где буду жить отшельником четырнадцать лет. Я ухожу сегодня. Живи счастливо и в мире под властью нового царя, повинуйся ему; соблюдай обеты и посты; каждый день, восстав ото сна, возноси молитвы богам; почитай отца моего Дашаратху, владыку народов. Моя мать Каушалья преклонна годами и подавлена горем разлуки со мною – будь к ней ласкова и почтительна. Почитай братьев моих, как собственных братьев, и превыше всех – Бхарату; помни, что цари не терпят неповиновения. Я ухожу в леса, о Сита, ты же оставайся с миром и живи по моему завету».
Выслушав эти слова, сказала Раме царевна Видехи голосом нежным и сладкозвучным: «Или я столь ничтожна и низка душою в твоих глазах, что ты говоришь мне это, о лучший из людей? Мне смешны такие речи; к лицу ли они умудренному знанием закона? Нет, их даже слушать зазорно. О дорогой супруг мой, отец, мать, сын, брат, невестка – все они живут плодами Собственных деяний, но жена, о благородный, всегда разделяет участь своего мужа. И потому, о Рама, если ты обречен на изгнание, то с тобою и мне суждена жизнь в лесах. И если ты уходишь сегодня, я пойду впереди тебя, ступая по терниям и колючей траве. Не разубеждай меня. Я не буду бременем для тебя, о герой; в лесном безлюдье, в дебрях, где бродят дикие звери, под сенью деревьев, напоенною благоуханием лесных цветов, я буду тебе утехой и помощницей; с тобой не страшны мне скитания в глуши, без тебя не нужны мне и небесные чертоги. Сердце мое принадлежит одному тебе, не отвергай меня, жену твою, которая решилась скорее умереть, чем разлучиться с тобою!»
Но Рама, помышляя о тяготах, ожидающих поселившегося в лесу, не хотел брать Ситу с собою в изгнание и, утешая ее, проливающую слезы, так говорил ей: «О Сита, послушай меня, оставайся здесь; знай, что великие опасности и беды таят дремучие леса! Ты не ищи счастья там, где найдешь одни невзгоды. Тяжко жить в лесу – рычание львов, обитающих в пещерах гор, поражает там слух и гнетет душу; дикие звери, резвящиеся в лесной чаще, завидев человека, приближаются, чтобы напасть на него, – лес полон бед! Колючие кусты и лианы преграждают там дорогу; ночь усталый путник проводит на постели из опавших листьев, на прогалинах, оглашаемых криками сов; он питается дикими плодами и кореньями – лес полон бед! И потому ты не должна уходить в леса – леса тебе не сулят блага!»
Так говорил Рама, и, как ни умоляла его дочь Джанаки, на все ее просьбы он отвечал отказом. Тогда сказала Сита, страшась разлуки, с надменною насмешкой: «О чем думал мой отец, о Рама, когда назвал тебя своим зятем, тебя, мужчину обликом, но женщину делами? Горе людям, верящим в твое мужество, – поистине, они заблуждаются. Чего боишься ты, что не хочешь взять меня с собою? Или ты решился уступить другим жену свою – меня, которая всегда была чиста в помыслах своих и верна тебе? И почему столь усердно стремишься ты угодить тому, ради кого лишен ты царства, и хочешь, чтобы я ему угождала? Нет, лучше я умру, чем останусь здесь, с твоими врагами. О Рама, позволь мне сопутствовать тебе! Никогда не услышишь ты от меня ни единой жалобы. Травяное ложе мне будет мягче постели, покрытой дорогими тканями, пыль, которою меня осыплет ветер, мне покажется благоуханным сандалом, а плоды, коренья и листья, которые ты мне дашь, слаще покажутся, чем пища бессмертных. Я не вынесу разлуки с тобою, о Рама! Разве смогу я жить без тебя четырнадцать лет!» При этих словах слезы, чистые, как кристалл, заструились из очей Ситы, словно капли росы, стекающие с лепестков лотоса, и лицо ее побледнело, как увядший лотос, разлученный со своим водным ложем. И она приникла в горе к своему супругу, он же обнял ее и сказал: «О достойная почести, не нужно мне и небесного царства, обретенного ценой твоего горя, и я никого не боюсь! Я не хотел, чтобы ты жила в лесах, но, если ты решилась, я не могу оставить тебя; следуй за мною и раздели мое изгнание».
Слыша эти речи, Лакшмана, вошедший перед тем, поклонился брату в ноги и сказал со слезами на глазах: «Если ты уходишь в леса, населенные оленями и слонами, я пойду с тобою, предшествуя тебе с луком в руке. Без тебя не милы мне все блага небес». Тщетно пытался Рама отговорить его, напоминая ему о его долге беречь и охранять мать свою и поручая его заботам Каушалью. «Бхарата не посмеет обидеть наших матерей, – возразил сын Сумитры, – из страха перед твоею мощью. Если же он не окажет им должного почета и заботы, клянусь, я убью этого нечестивца, хотя бы все три мира встали на его защиту. Поэтому не препятствуй мне следовать за тобою. Я буду указывать тебе путь в лесу, приносить плоды и коренья, и я буду служить тебе и царевне Видехи, вам обоим, бодрствующим и спящим». И Рама, утешенный его словами, позволил сыну Сумитры сопровождать его и Ситу в лесах.
РАМА ПОКИДАЕТ АЙОДХЬЮ
Рама и Сита пришли к царскому дворцу пешком; Лакшмана следовал за ними. Народ теснился вокруг них на улицах; горожане и горожанки, толпившиеся на террасах своих домов, бросали на них скорбные взгляды и громко выражали сочувствие свое изгнанникам и возмущение решением Дашаратхи; и многие из них изъявляли желание последовать за Рамой в леса. У дверей царских покоев Рама увидел доблестного Сумантру, сидевшего, уныло понурив голову, и послал его к отцу известить об их приходе.
Войдя к царю, Сумантра объявил ему о приходе Рамы. «Созови всех моих жен», – повелел ему тогда Дашаратха. И все триста пятьдесят жен царя пришли, и первая среди них – Каушалья. Тогда царь сказал Сумантре: «Приведи моего сына».
Когда вошли в царские покои Рама, Лакшмана и дочь Джанаки, царь поспешил к ним навстречу, встав со своей асаны, но, не дойдя до Рамы, приближавшегося к отцу, смиренно сложив ладони, рухнул на землю без чувств, поверженный горем. Рама и Лакшмана подняли его и положили на асану, а дворец огласили громкие вопли и стенания женщин, смешавшиеся с нестройным звоном браслетов и золотых украшений на их воздетых к небу руках.
Очнувшись, царь сказал: «О Рама, дар, обещанный мною Кайкейи, лишает меня рассудка. Заточи меня сегодня в темницу и будь царем Айодхьи».
«О государь, – отвечал ему Рама, – правь землею тысячу лет! Не нужно мне царства. Я ухожу в леса на четырнадцать лет; позволь Сите и Лакшмане сопровождать меня. Я пытался отговорить их, но они не хотят расставаться со мною. Не печалься и благослови нас – мы уходим сегодня».
И царь, опутанный сетью обета, сказал, подстрекаемый тайно Кайкейи: «Если ты решился твердо, я не смею воспрепятствовать тебе в исполнении твоего долга. Но не уходи сегодня, о сын мой! Ночь уже близка. Останься, ты отправишься в путь завтра!» Но Рама ответил: «Нет, государь, клянусь тебе, что не могу оставаться здесь ни часа более. Я обещал царице Кайкейи покинуть город сегодня, и я сдержу свое слово. О мой отец, не печалься; я вернусь через четырнадцать лет!»
Царь обнял Раму. Тогда поднялся великий плач в собрании царских жен, и горестные возгласы раздались отовсюду. Только царица Кайкейи среди всеобщих изъявлений скорби осталась невозмутима и в лице не изменилась. Напрасно Сумантра и следом за ним Васиштха обратились к ней со словами осуждения и с увещаниями, умоляя ее не губить супруга своего и отказаться от безумного своего желания; совесть не укоряла ее, и раскаяние ее не посетило. И облик царицы остался безмятежен, как и прежде.
Когда же Дашаратха повелел своим советникам отправить вместе с Рамой войска и сокровища царской казны, Кайкейи восстала против его решения с превеликой пылкостью. «Бхарата не примет царства, – сказала она, – лишенного ценностей своих». И Рама отказался от казны и от войска: «К чему слоновья сбруя тому, у кого слона отобрали? Я отрекся от всего! – сказал Рама, – Пусть принесут мне только одежду отшельника из бересты, пусть принесут мотыгу и корзину». И Кайкейи сама принесла одежду из бересты и подала ее Раме со словами: «Носи это».
И, сняв свой богатый наряд, Рама облачился в грубое платье отшельника; то же сделал и Лакшмана на глазах у отца своего. Но Сита, увидев предназначенное ей одеяние из бересты, пришла в смятение, как лань при виде охотничьей петли. Со слезами приняла она берестяной наряд из рук Кайкейи. Но, не умея надеть его, остановилась в замешательстве. Рама помог ей накинуть бересту поверх шелков, в которые она была одета; а женщины вокруг залились слезами, увидев Ситу в платье отшельницы. И ропот возмущения поднялся в собрании; царь же обратился к Кайкейи с горьким упреком: «Неужто мало тебе изгнания достойного Рамы? О ты, не ведающая стыда губительница рода, ты вступила на путь бесчестия, он приведет тебя в ад!»
Рама, который безмолвствовал все это время, сказал, обращаясь к Дашаратхе: «О справедливый царь, моя старая мать останется здесь под покровительством твоим и защитой! Да будет обращение с ней достойно ее, царицы древнего рода! О податель щедрых даров, тебе должно еще более почета оказывать ей теперь, когда она будет разлучена со мною, дабы не изнемогла она под бременем горя и не ушла от нас безвременно в обитель Ямы».
В горести поник головою Дашаратха, великой одолеваемый скорбью. Затем, оборотившись к Сумантре, повелел ему снарядить колесницу и запрячь ее превосходнейшими конями, чтобы отвезти изгнанников к южным пределам царства; и повелел ему принести богатые и нарядные платья для Ситы и золотые украшения и драгоценности.
Облачившись в роскошные наряды, Сита озарила своей красотою чертоги, подобная Солнцу, озаряющему вселенную своими лучами. Каушалья, обняв Ситу, сказала: «Женщины, покидающие своих мужей в несчастье, почитаются нечистыми. Такова природа женщин; от тех, кто дарил им счастье в дни благополучия, они отрекаются, когда приходит беда. Женщины неверные, неблагодарные, лживые и бессердечные, чья любовь мимолетна, почитаются нечистыми. Ни происхождение, ни ученость, ни благочестие, ни добродетель не могут привязать сердца женщин; поистине, сердца их нестойки. Но благословенны те чистые женщины, чья преданность супругу неколебима в день невзгоды. И хотя сын мой уходит в леса, ты не должна выказывать пренебрежение к нему. Богатый или бедный, супруг твой должен быть божеством для тебя».
Сита отвечала своей свекрови, сложив почтительно ладони: «Я внимаю речам благородной царицы. Да не сравнит она меня с женщинами подлыми и нечестивыми. Мне ведом долг мой; о нем говорили мне в родительском доме. Лютня не звучит без струн; колесница не движется без колес; женщина, даже имеющая сто сыновей, не знает счастья без мужа. Я почитаю супруга моего как божество; могу ли я пренебречь моим долгом?» И Каушалья, слыша эти слова, проливала слезы радости и горя.
Рама, Сита и Лакшмана, поклонившись царю, обошли его кругом. И с его соизволения они простились поочередно и с Каушальей, и с Сумитрой, и с другими царскими женами. Покинув дворец, они взошли на блистающую колесницу, украшенную золотом, и Сумантра повел ту колесницу, запряженную отборными конями, быстрыми, как ветер.
Великое горе воцарилось во дворце и на улицах города, где собрались все жители Айодхьи, и стар, и млад, чтобы проводить Раму. И народ толпами повалил за колесницей, шумно изъявляя свою скорбь и свое негодование. «Погоди, не торопись, колесничий! – восклицал народ, обращаясь к Сумантре. – Поезжай медленнее. Дай нам в последний раз взглянуть на Раму!»
И Дашаратха вышел из дворца со всеми своими женами. Он услышал плач и стенания, увидел народ, бегущий за колесницей Рамы, и горе его возросло. При виде царя и цариц, проливающих слезы, толпа разразилась рыданиями, еще более громкими; и пыль от колес удаляющейся колесницы ложилась на землю, прибитая слезами провожающих.
Рама, оглянувшись, увидел, что отец его и мать следуют издали за колесницей. И не в силах более вынести душевной муки, Рама крикнул, обращаясь к Сумантре: «Гони коней!»
Мать Рамы бежала за колесницей, восклицая: «Рама, Рама! Сита! Лакшмана!» – и плача об изгнанных; так корова бежит за своим теленком, когда связанного уводят его пастухи. «Стой, остановись!» – кричал царь Сумантре; Рама же повторял: «Гони!» – и колесничий, пребывая в смятении, не знал, кому он должен повиноваться, «По возвращении ты скажешь царю, что не расслышал его приказа, – сказал ему Рама. – Мне же промедление невыносимую причиняет муку». И Сумантра, окриком заставив народ расступиться, погнал коней во всю мочь.
И царь с царицею остановились, глядя сыну вослед. Пока виднелось на дороге облако пыли, поднятое колесницей, Дашаратха стоял там, не в силах отвести от него взора, когда же и оно скрылось из глаз, старый царь пошатнулся и упал бы на землю, если бы не поддержали его Каушалья с правой стороны и стройная Кайкейи – с левой. Но, с гневом оттолкнув Кайкейи, Дашаратха сказал ей: «Не касайся меня, я не хочу тебя видеть, о ты, преследующая только собственную корысть и покинувшая стезю добродетели! Ты не жена мне; я отрекаюсь от тебя, и отныне мне ничего не нужно ни от тебя, ни от сына Бхараты!»
Великая скорбь охватила Айодхью, и всю землю кругом, и небо, когда Рама удалился в изгнание. Солнце закатилось, а вечерние жертвоприношения огню не были совершены. Жители Айодхьи позабыли о своих повседневных делах, о еде и питье, и все пребывали во власти единой мысли о своей утрате; и слоны забыли о корме, и телята не сосали коров. Звезды померкли; тучи, принесенные внезапным ветром, обволокли окрестность, и тьма окутала землю. И царь Дашаратха и с ним его жены и свита вернулись в город, погруженный в печаль.
ПУТЬ К ЧИТРАКУТЕ
Удалившись несколько от города, Рама остановил колесницу и обратился к жителям Айодхьи, которые продолжали следовать за ним, уговаривая их вернуться обратно. И он просил их повиноваться новому царю и воздал хвалу достоинствам Бхараты. Но горожане объявили, что не хотят иного царя, кроме Рамы. Между тем брахманы из Айодхьи, согбенные под бременем лет, мудрые и ученые, приблизились, умоляя Раму остановиться и не покидать их. И когда царевич увидел, что почтенные старцы следуют за его колесницей пешком, он устыдился и сошел с колесницы и, беседуя, пошел с ними рядом. И когда достигли они реки Тамасы, наступившая темнота воспрепятствовала им продолжать путешествие. Сумантра распряг усталых коней, напоил их и выкупал, привязал и накормил травою. Рама со своими спутниками расположился на ночлег.
Здесь, на берегу Тамасы, провели они первую ночь изгнания. Рама и Сита заснули на ложе, устроенном Сумантрой под деревом, а колесничий и сын Сумитры бодрствовали до утра, беседуя о великих добродетелях Рамы. Когда же забрезжил рассвет, изгнанники отправились в дорогу, прежде чем проснулись горожане, дабы не позволить им сопровождать их далее. И горожане, пробудившись, уже не нашли Раму на месте ночлега и, потеряв его след, глубоко опечаленные, поневоле возвратились в Айодхью, в свои дома.
А Рама продолжал свой путь на юг. Переправившись через Тамасу, изгнанники выбрались на большую, надежную дорогу; кони помчались с быстротою ветра, и вскоре они достигли священной реки Ведашрути. Кругом тянулись возделанные поля, и Рама слышал, как крестьяне, работавшие на них, говорили между собою об его изгнании.
Миновав поля, сады и рощи, Рама со своими спутниками покинул пределы Кошалы. И, оставив эту обширную и процветающую страну, Рама остановил колесницу и, повернувшись в сторону Айодхьи, сложил ладони и произнес слова прощания. Затем он повелел Сумантре двигаться дальше на юг.
Они пересекли Гомати, несущую свои воды к океану, и продолжали неспешно свой путь по приветливой местности, мимо красивых и богатых селений, окруженных садами и манговыми рощами. И они достигли берегов прекрасной Ганги, чьи прохладные и незамутненные воды текут от далеких гор, где излились они с небес по волосам Шивы; текут то стремительно, то медленно, там – низвергаясь с высоты с яростным и диким ревом, отраженным окрестными скалами, здесь – струящиеся мирно и величаво, с радостным плеском, среди лесов и полей, сверкая на солнце, как алмаз; текут то через отмели, оглашаемые криками птичьих стай, то по глубоким местам, минуя тихие заводи, покрытые лотосами и лилиями, унося на волнах своих цветочную пыльцу и опавшие листья прибрежных деревьев.
Рама вышел к Ганге вблизи Шрингаверапуры; он остановился на отдых в тени огромного орехового дерева на самом берегу реки; здесь он решил остаться до утра следующего дня.
Здесь встретились путники с Гухой, царем нишадов, давнишним другом Рамы: прослышав о прибытии изгнанников, Гуха явился к месту их отдыха на берегу Ганги в сопровождении советников своих и родичей и, приветствовав обоих царевичей и Ситу, предложил им свое гостеприимство и услуги. Рама отвечал с благодарностью на приветливые речи царя, но отказался остаться у него, поведав ему, что поклялся вести отныне жизнь отшельника. И эту ночь они провели под ореховым деревом на берегу Ганги; и Гуха остался с ними и бодрствовал до утра вместе с сыном Сумитры и колесничим возле ложа Рамы и Ситы, сокрушаясь о печальной участи благородного сына Дашаратхи.
Наутро Гуха призвал своих советников и повелел им доставить крепкий и просторный челн и сильных гребцов для переправы через Гангу. И когда челн и гребцы прибыли на место, Рама простился с царем Гухой и с Сумантрой, которого он отсылал с колесницей обратно в Айодхью, и поручил Сумантре передать царю Дашаратхе и царицам весть об их благополучном путешествии. Затем он вместе с Ситой и Лакшманой вошел в челн.
Напутствуемые добрыми пожеланиями Гухи, изгнанники пустились в лодке, движимой веслами опытных гребцов, через широкую Гангу. И когда они достигли середины реки, Сита, сложив молитвенно ладони, обратилась к божественной Ганге, испрашивая у нее благополучия для сына Дашаратхи и счастливого возвращения по прошествии четырнадцати лет.
Пристав к южному берегу, путники высадились из челна. И Рама обратился к Лакшмане, призывая его зорко оберегать Ситу в безлюдных лесах, по которым пролегал их дальнейший путь. По велению Рамы Лакшмана первым двинулся по лесной тропе; Сита следовала за ним, Рама же замыкал шествие.
И когда изгнанники исчезли в чаще леса, Сумантра, смотревший им вслед с другого берега Ганги, запряг коней и, удрученный, отправился в обратный путь, в Айодхью.
Изгнанники шли весь день по тропам цветущей и приветливой страны ватсов. По пути братья охотились в лесу на вепрей и оленей; запасшись вдоволь пищей, вечером они сделали привал под сенью большого дерева на лесной опушке. В эту ночь Рама бодрствовал вместе с Лакшманой, охраняя сон Ситы. До рассвета беседовали они, вспоминая близких, оставшихся дома; Раму одолевала тревога за отца, отданного попечению своекорыстной Кайкейи. Но тщетны были его усилия склонить Лакшману к возвращению в Айодхью.
К вечеру следующего дня достигли они священной обители Бхарадваджи у слияния Ганги с Ямуной. Великий мудрец с почетом принял изгнанников; переночевав у него, наутро они опять собрались в путь. Бхарадваджа уговаривал Раму остаться и поселиться в его обители, но царевич искал место более отдаленное и пустынное. Тогда мудрец указал ему дорогу к горе Читракуте, излюбленной отшельниками и расположенной в десяти крошах от обители Бхарадваджи, в местности, изобилующей дичью.
Распростившись с гостеприимным Бхарадваджей, путники двинулись вдоль берега Ямуны на запад. И в указанном Бхарадваджей месте они построили из сухих деревьев плот и переправились на нем через быструю Ямуну; посреди потока Сита помолилась речной богине, обещав принести ей в жертву тысячу коров и сто сосудов с вином, когда Рама благополучно вернется в Айодхью.
За Ямуной они продолжали свой путь по лесам, не удаляясь от реки. Сита с Лакшманой шли впереди, Рама следовал за ними; и братья заботливо охраняли Ситу. В пути царевна озирала с любопытством лесную окрестность, и, когда видела незнакомый цветок или плод, она указывала на него, и Лакшмана приносил его ей; и Сита спрашивала у Рамы о его названии. Так дошли они до знаменитого священного баньяна, и здесь Сита снова молилась о благополучном возвращении Рамы.
И они пошли дальше; на ночлег остановились они на берегу Ямуны.
На рассвете Рама разбудил Лакшману и Ситу. Коснувшись священных вод Ямуны, они отправились дальше; и нежный щебет птиц услаждал их слух; долго шли они лесною тропою и наконец приблизились к благословенным обителям Читракуты.
«Смотри, о Сита, – молвил Рама, – как пламя, ярко рдеют в густой листве цветы деревьев кимшука. Ветви бхаллатак и бильв клонятся к земле под тяжестью цветов и плодов, и некому освободить их от бремени. Видишь, о Сита, рои пчел, вьющихся над благоухающими цветами? Слышишь, как сладко поет датьюха и откликаются ей из леса павлины? О милая, мы останемся здесь, в этих местах. Взгляни, там, за лесом, виднеются горные вершины; высоко вздымаются утесы Читракуты, подобные дворцам, блистающие на солнце то как серебро, то как сапфир, то багрянеющие, как кровь; с них ниспадают десятки водопадов, быстрых горных потоков и ручьев, сбегающих по склонам во все стороны. А склоны горы покрыты рощами манго, диких яблонь и бильв, зарослями бамбука, лодхры, ююбы, тростника, нипы и сезама. Там обитают таинственные существа – киннары и видьядхары, избравшие эти прекрасные рощи для игр своих; по ночам на склонах Читракуты, как огоньки, светятся травы и в чаще бродят хищные звери – свирепые тигры, гиены и медведи.
Взгляни, вот река Мандакини с ее пестрыми островками и отмелями, с несметными стаями фламинго и уток на ней, с берегами, поросшими тенистыми деревьями и кустами, покрытыми множеством цветов; стада оленей приходят сюда на водопой, и отшельники свершают здесь свои омовения. О Сита, о Лакшмана, мы поселимся в этих чудесных краях и будем жить здесь счастливо, позабыв о наших невзгодах!»
И Рама повелел Лакшмане принести дерево, хорошее и крепкое. Выбрав надлежащее место, они выстроили себе на Читракуте хижину. Когда хижина была готова, крытая листвою деревьев, прочная и защищенная от ветра, Лакшмана убил в лесу черного оленя, и, соорудив алтарь, они принесли жертву богам домашнего очага. Рама прочел подобающие мантры и молитвы. И они вступили в свое новое жилище.
И в этой хижине на Читракуте Рама, Сита и Лакшмана зажили счастливо и безмятежно.
СМЕРТЬ ДАШАРАТХИ
Простившись с царем нишадов, Сумантра с тяжелым сердцем пустился в обратный путь и на третий день в сумерки вернулся в Айодхью, безмолвную и безрадостную; и, когда он приблизился к ней, ему почудилось, что город пуст и все его жители вымерли. Когда же он въехал в городские ворота, народ толпами устремился к нему, чтобы услышать от него вести о Раме. Ответив на расспросы горожан, Сумантра добрался до царского дворца и, сойдя с колесницы, вступил в чертоги Дашаратхи.
Миновав один за другим семь покоев, Сумантра вошел в восьмой, погруженный в сумрак, и здесь узрел он царя в окружении его жен, сокрушенного горем о сыне, видом своим внушающего жалость; Кайкейи не было при нем.
Покрытый дорожной пылью, предстал Сумантра перед царем, смиренно сложив ладони, и передал ему слова Рамы. Дашаратха, тяжко вздыхая, обратил взор свой на колесничего и в волнении, со слезами на глазах стал расспрашивать его о сыне: «Где остановился Рама на ночлег? Неужели, о Сумантра, он, царский сын, взращенный в роскоши, привыкший к ложу, устланному дорогими тканями, проводит ночь под деревом, на голой земле, как нищий странник? И что он ест? Как живет он в глухом лесу, кишащем хищными зверями и змеями, в безлюдье, он, кого сопровождала всегда пышная свита и охрана? Что сказал Рама? И что Лакшмана? И что сказала и сделала, войдя в лес, царевна Видехи? Поведай мне обо всем, о колесничий, расскажи, как живут они в лесах!»
И Сумантра рассказал о том, как проводил он Раму до берегов Ганги, как простился с ним и вернулся домой. «И я увидел, о государь, – сказал Сумантра, – что во владениях твоих, покинутых Рамой, царит уныние. Даже деревья поникли в печали, роняя листья; пересохли пруды и ручьи; в реках и озерах завяли лотосы и воды замутились. Леса застыли в немой тоске, ничто не движется в них, звери попрятались в свои норы, умолкли птицы, листья и цветы потеряли свежесть свою и благоухание. Сады и рощи утратили красоту свою. И когда я вернулся в Айодхью, никто не приветствовал меня у ворот. И люди на улицах, встречая мою колесницу, великую выказывали горесть, и всюду я слышал скорбные вздохи и рыдания. И Айодхья предстала моим взорам тоскующей, как мать, утратившая сына».
Выслушав Сумантру в глубокой печали, царь отпустил его. День угас. Царь в своих покоях, изнуренный горем, отошел ко сну.
Среди ночи Дашаратха пробудился. То была шестая ночь со дня ухода Рамы. И, терзаемый скорбью разлуки с сыном, Дашаратха вспомнил давнюю вину свою. Он сказал Каушалье, которая пребывала без сна вместе с ним в эту ночь, тою же томимая печалью: «Поистине, о царица, человек пожинает плоды своих деяний! О я, безумный, я сам навлек на себя несчастье, подобно дитяти, вкусившему по неведению яд.
Это случилось в давно минувшие дни, когда ты не была еще моей женой. Я был тогда юным царевичем, преданным страсти к охоте и воинским упражнениям; и я был прославлен своим искусством в стрельбе из лука. «Царевич попадает в цель на слух, ее не видя» – так говорили обо мне; и, гордясь этим своим умением, я, кшатрий и лучник, совершил великий грех.
Было время дождей; солнце, высушив землю, вступило в ту мрачную область небес, куда удаляются мертвые; зной спал внезапно, и синие тучи появились на небосводе. Кваканье лягушек, крики павлинов и антилоп огласили леса, птицы укрылись в своих гнездах в листве деревьев, сотрясаемых дождем и ветром.
В это благодатное время года однажды на исходе дня я взял свой лук, взошел на колесницу и отправился в лес на берегу Сарайю, намереваясь подстрелить буйвола, или слона, или иного какого-нибудь зверя. Было уже совсем темно, когда я приблизился к берегу реки. В непроглядной тьме я услышал у самой воды неясный звук, подобный крику слона. Я поднял свой лук и пустил стрелу, пустил ее на звук, и тотчас же услышал жалобный крик. Увы, то был не слон, а молодой пустынник, лесной житель, а шум, услышанный мною, был шумом лившейся в кувшин воды.
Когда я услышал человеческий голос, лук выпал из рук моих; испуганный, я поспешил на крик и на берегу Сарайю увидел юношу, распростертого у самой воды, пронзенного моей стрелою. Рядом с ним лежал кувшин. Тело его было покрыто грязью и кровью. Он поднял на меня глаза и сказал: «За что ты убил меня, царевич? Что сделал я тебе дурного? Ведь ты убил вместе со мною и моих родителей, дряхлых, слепых и беспомощных, – я был их единственной опорой. Что станется с ними? Они ждут меня теперь – я обещал им принести воды из реки – и не знают, что я умираю здесь, на глазах у тебя. Ступай по этой тропе, о царевич, она приведет тебя к хижине моего отца. Поведай ему о моей смерти, но будь осторожен – берегись его проклятий. Но прежде чем идти, извлеки эту стрелу, которая мучает меня. И не бойся, что тем лишишь меня жизни, – я не брахман родом, и грех твой не будет тягчайшим».
И когда я вытащил стрелу из его раны, он испустил дух. Подобрав кувшин с водой, я пошел по тропе и достиг одинокой хижины. Там увидел я престарелых родителей юноши, беспомощных, подобных птицам, у которых обрезали крылья. Я сказал им о смерти их сына; поведал я и о том, как это случилось. И, сраженный страшной вестью, отец убитого проклял меня. «Я мог бы испепелить тебя на месте моим проклятием, – сказал он мне. – Но ты погубил сына моего неумышленно и сам пришел сказать мне о его смерти. Поэтому не сразу поразит тебя мое проклятие – ты умрешь от тоски по своему сыну, как умираю я теперь». Затем, свершив поминальные обряды, родители юноши взошли на погребальный костер, и души их отлетели на небо.
