С такими загадками и с горечью в сердце плыл Заратустра поморю. Но на четвертый день странствования, когда он уже былдалеко от блаженных островов и от своих друзей, он превозмогвсю свою печаль: победоносно, твердой ногою стоял он снова напути своей судьбы. И так говорил тогда Заратустра к своейликующей совести: — Опять я один и хочу им быть, один с ясным небом исвободным морем; и снова послеполуденное время вокруг меня. В послеполуденное время обрел я некогда впервые своихдрузей, также в послеполуденное время вторично обрел я их: втот час, когда становится более спокойным всякий свет. Ибо частички счастья, блуждающие еще между небом и землей,ищут пристанища себе в светлой душе: теперь от счастьястал более спокойным всякий свет. О послеполуденное время моей жизни! Однажды спустилосьтакже и мое счастье в долину искать себе пристанища:тогда обрело оно эти открытия, гостеприимные души. О послеполуденное время моей жизни! Чего не отдал бы я,чтобы иметь одно: живое насаждение моих мыслей и утреннийрассвет моей высшей надежды! Последователей искал некогда созидающий и детейсвоей надежды — и вот оказалось, что он не может найтиих иначе, как сам впервые создав их. Так и я нахожусь среди своего дела, идя к своим детям ивозвращаясь от них: ради своих детей должен Заратустрадовершить самою себя. Ибо от всего сердца любят только свое дитя и свое дело; игде есть великая любовь к самому себе, там служит она признакомбеременности, — так замечал я. Еще цветут мои дети своей первой весною; стоя близко другк другу, вместе колеблемые ветром деревья моего сада и лучшейземли. И поистине! Где такие деревья стоят близко друг к другу,там находятся блаженные острова! Но когда-нибудь я вырою их и рассажу каждое отдельно:чтобы научилось оно одиночеству, упорству и осторожности. Суковатым и изогнутым, с гибкой твердостью должно стоятьоно у моря, живым маяком непобедимой жизни. Там, где бури низвергаются в море и хобот гор пьет воду,там должно стоять каждое из них, днем и ночью, на страже, чтобыиспытать и познать себя. Испытано и познано должно быть оно, чтобы знать, моего лионо рода и происхождения, — господин ли оно упорной воли,молчаливо ли, даже когда говорит, и делает ли вид, чтоберет, отдавая: — чтобы стать некогда моим последователем и созидающим ипразднующим вместе с Заратустрой — таким, что пишет мою волюна моих скрижалях: для более полного довершения всех вещей. И ради него и подобных ему должен я довершить самогосебя, поэтому бегу я теперь своего счастья и отдаю себяв жертву всем несчастьям — чтобы испытать и познатьсебя в последний раз. И поистине, настало время мне уходить; и тень странника, ипоздняя пора, и самый тихий час — все говорило мне: Давнопора! Ветер проникал в замочную скважину и говорил: Иди! Дверьлукаво распахивалась и говорила: Уходи! Но я лежал, прикованный любовью к своим детям: желаниелюбви наложило на меня эти узы, так что я сделался жертвоюсвоих детей и из-за них потерял себя. Желать — это уже значит для меня: потерять себя. Уменя есть вы, мои дети! В этом обладании все должно бытьуверенностью и ничто не должно быть желанием. Но солнце моей любви пылало надо мной, в собственном сокуварился Заратустра, — тогда пронеслись тень и сомнение надомной. Я уже жаждал мороза и зимы. О, если бы мороз и зимазаставили меня снова дрожать от стужи и щелкать зубами! —вздыхал я, — тогда поднялись от меня ледяные туманы. Мое прошлое вскрыло свои могилы, проснулось многострадания, заживо погребенного: оно лишь дремало, сокрытое всаване. Так все кричало мне знаками: Пора! Но я — не слушал;пока наконец не зашевелилась моя бездна и моя мысль не укусиламеня. О бездонная мысль, ты — моя мысль! Когда же найдуя силу слышать, как ты роешь, и не дрожать более? До самой гортани стучит мое сердце, когда я слышу, как тыроешь! Даже твое молчание душит меня, ты, бездоннаямолчальница! Никогда еще не решался я вызвать тебя наружу:довольно того уже, что носил я тебя — с собою! Еще не был ядостаточно силен для последней смелости льва и дерзости его. Твоя тяжесть всегда была для меня уже достаточно ужасной;но когда-нибудь я должен найти силу и голос льва, которыйвызовет тебя наружу! И когда я преодолею это в себе, тогда преодолею я еще инечто большее; и победа должна быть печатью моегодовершения! А до тех пор я блуждаю еще по неведомым морям; случайльстит мне и ласкает меня; я смотрю вперед и назад — и не вижуконца. Еще не наступил час моей последней борьбы — или он толькочто настает? Поистине, с коварной прелестью смотрят на менякругом море и жизнь! О послеполуденное время моей жизни! О счастье, предвестниквечера! О пристань в открытом море! О мир в неизвестности! Какне доверяю я вам всем! Поистине, я не доверяю вашей коварной прелести! Я похож навлюбленного, который не доверяет слишком бархатной улыбке. Как он, ревнивец, отталкивает от себя возлюбленную,оставаясь нежным даже в своей суровости, — так и я отталкиваюот себя этот блаженный час. Прочь от меня, блаженный час! С тобой пришло ко мнеблаженство против воли! Готовый к своему самому глубокомустраданию, стою я здесь: не вовремя пришел ты! Прочь от меня, блаженный час! Лучше ищи себе пристанищатам — у моих детей! Спеши и благослови их еще до вечерамоим счастьем! Уже наступает вечер: солнце садится. Удалилось моесчастье! — Так говорил Заратустра. И он ждал своего несчастья всюночь — но ждал напрасно. Ночь оставалась ясной и тихой, исчастье само приближалось к нему все ближе и ближе. А к утрузасмеялся Заратустра в сердце своем и сказал насмешливо:Счастье бегает за мной. Это потому, что я не бегаю заженщинами. А счастье — женщина.
Перед восходом солнца
О небо надо мной, чистое! Глубокое! Бездна света! Взираяна тебя, я трепещу от божественных порывов. Броситься в твою высоту — в этом моя глубина!Укрыться в твоей чистоте — в этом моя невинность! Бога скрывает красота его — так и ты скрываешь своизвезды. Ты безмолвствуешь — так вещаешь ты мне своюмудрость. Безмолвно над бушующим морем поднялось ты сегодня, твоялюбовь и твоя стыдливость открываются моей бушующей душе. В том, что пришло ты ко мне, прекрасное, скрытое в своейкрасоте, что безмолвно говоришь ты мне, открываясь в своеймудрости: О, неужели не угадал бы я всей стыдливости твоей души!Перед восходом солнца пришло ты ко мне, самомуодинокому. Мы друзья с тобою изначала: у нас едины скорбь, и страх, идно; даже солнце у нас общее. Мы не говорим друг с другом, ибо знаем слишком многое: мыбезмолвствуем, мы улыбками сообщаем друг другу наше знание. Не свет ли ты моего пламени? Не живет ли в тебе душа —сестричка моего понимания? Вместе учились мы всему; вместе учились мы подниматься надсобою к себе самим и безоблачно улыбаться: безоблачно улыбатьсявниз, светлыми очами и из огромной дали, в то время как поднами струятся, как дождь, насилие, и цель, и вина. И если блуждал я один, — чего алкала душа моя поночам и на тропинках заблуждения? И если поднимался я на горы,кого, как не тебя, искал я на горах? И все мои странствования и восхождения на горы — разве небыли они лишь необходимостью, чтобы помочь неумелому;лететь только хочет вся воля моя, лететь до тебя! И кого ненавидел я более, как не ползущие облака и все,что пятнает тебя? И даже свою собственную ненависть ненавиделя, потому что она пятнала тебя! Ползущие облака ненавижу я, этих крадущихся хищных кошек:они отнимают у тебя и у меня, что есть у нас общего, —огромное, безграничное Да и Аминь! Мы ненавидим ползущие облака, этих посредников исмесителей — этих половинчатых, которые не научились ниблагословлять, ни проклинать от всего сердца. Лучше буду я сидеть в бочке под закрытым небом или вбездне без неба, чем видеть тебя, ясное небо, запятнаннымползущими облаками! И часто хотелось мне их скрепить зубчатыми золотымипроволоками молний, чтобы мог я, подобно грому, барабанить повздутому животу их: гневно барабанить, ибо они крадут у меня твое Да и Аминь,ты, небо чистое надо мною! Светлое! Ты бездна света! — ибо оникрадут у тебя мое Да и Аминь! Ибо легче мне переносить шум, и гром, и проклятиенепогоды, чем это осторожное, нерешительное кошачьеспокойствие; и даже среди людей ненавижу я всего больше всехтихонько ступающих, половинчатых и неопределенных,нерешительных, медлительных, как ползущие облака. И кто не может благословлять, должен научитьсяпроклинать! — это ясное наставление упало мне с ясного неба,эта звезда блестит даже в темные ночи на моем небе. Но я благословляю и утверждаю, если только ты окружаешьменя, ты, чистое! Ясное! Ты, бездна света! — во все безднынесу я тогда свое благословляющее утверждение. Я стал благословляющим и утверждающим: я долго боролся ибыл борцом, чтобы иметь наконец руки свободными дляблагословения. И вот мое благословение: над каждою вещью быть еесобственным небом, ее круглым куполом, ее лазурным колоколом ивечным спокойствием — и блажен, кто так благословляет! Ибо все вещи крещены у родника вечности и по ту сторонудобра и зла; а добро и зло суть только бегущие тени, влажнаяскорбь и ползущие облака. Поистине, это благословение, а не хула, когда я учу: надвсеми вещами стоит небо-случай, небо-невинность,небо-неожиданность, небо-задор. Случай — это самая древняя аристократия мира, еевозвратил я всем вещам, я избавил их от подчинения цели. Эту свободу и эту безоблачность неба поставил я, каклазурный колокол, над всеми вещами, когда я учил, что над нимии через них никакая вечная воля — не хочет. Это дерзновение и это безумие поставил я на место тойволи, когда я учил: Всюду одно невозможно — разумный смысл! Хотя немного разума, семя мудрости рассеяно отзвезды до звезды, эта закваска примешана ко всем вещам: из-забезумия примешана мудрость ко всем вещам! Немного мудрости еще возможно; но эту блаженнуюуверенность находил я во всех вещах: они предпочитаюттанцевать — на ногах случая. О небо надо мною, ты, чистое! Высокое! Теперь для меня втом твоя чистота, что нет вечного паука-разума и паутины его: — что ты место танцев для божественных случаев, что тыбожественный стол для божественных игральных костей и играющихв них! — Но ты краснеешь? Не сказал ли я того, чего нельзявысказывать? Не произнес ли я хулы, желая благословить тебя? Или покраснело ты от стыда, что находимся мы вдвоем? — Неприказываешь ли ты мне удалиться и замолчать, ибо теперь —день приближается? Мир так глубок, как день помыслить бы не смог. Не вседерзает говорить перед лицом дня. Но день приближается — и мыдолжны теперь расстаться! О небо надо мною, ты, стыдливое! Пылающее! О ты, моесчастье перед восходом солнца! День приближается — и мы должнытеперь расстаться! — Так говорил Заратустра.
