Антихрист
ВАЖНОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ:
Спасибо.
1.
Дорогой брат,
Пишу это письмо не столько с целью уведомить тебя о собственном благополучии, сколько чтобы вспомнить теплое чувство братской любви — сама мысль о том, что твои пальцы коснутся этого пергамента, а глаза будут жадно вчитываться в написанные мною строки, доставляет ни с чем не сравнимую эйфорию.
Так тихо вокруг. По утрам, когда я, поддавшись влиянию старой детской привычки, раскрываю нараспашку двери, ведущие на балкон, чтобы, как в детстве, всей грудью вдохнуть аромат утренней травы и услышать пение жаворонков, я не чувствую абсолютно ничего. Трава уже давно стоптана, всех жаворонков уже давно перестреляли. Грустно это, хотя, возможно, я просто пытаюсь вернуть детское восприятие мира, лишенное циничного и бескомпромиссного подхода взрослого человека, что, конечно, невозможно.
Наш фамильный дом, как оказалось, таит в себе множество секретов. Величие этого здания, казавшегося пятилетним нам с тобой всемогущим, действительно поражает — мне до сих пор не удалось обойти каждый его угол: каждый раз нахожу новую дверь, ведущую в давно забытую и закрытую комнату. Сегодня, когда я решил немного переделать гостиную, под обоями я обнаружил старую двойную дверь. Интересно, что за ней? По правде сказать, я пока не решился ее открывать. Ведь секретов этот дом хранит действительно много, и я не уверен, что хочу знать их все.
Лес, окружающий наш дом, иной раз меня пугает. Почти никакой живности в нем не осталось — люди, по сути, истребили все, что давало ему право называться лесом, и теперь все, что я могу созерцать — голые деревья, издающие ужасный скрип при малейшем порыве воздуха. Особенно жутко бывает, когда ночью, закрыв на замок все двери, приоткроешь занавеску и увидишь, как тонкие ветви деревьев сложились в странные силуэты. А, может, это и не ветви вовсе. Порой мне начинает казаться, что по лесу правда кто-то ходит. Более того, у меня создается впечатление, что этот “кто-то” меня зовет.
Книга пишется на удивление тяжело. Каждый раз, когда я сажусь за стол и беру в руки перо, мысль, которую я хочу изложить, будто застревает в сосудах, перекрывая путь крови, слова не приходят на ум, и все, даже самые гениальные мои идеи, остаются в чертогах разума. Возможно, я их больше никогда не отыщу.
Я думаю прогуляться к лесному озеру, чтобы дать потоку нескончаемых мыслей небольшой перерыв и,условно говоря, проветрить голову.
2.
Дорогой брат,
Само понятие одиночества меня никогда не пугало. Многие считают оторванность от общества и пресечение всякого контакта с людьми величайшим проклятием. Мне же, напротив, казалось, что, изолировавшись, можно полностью сосредоточиться на себе и собственных мыслях. Ничего не будет отвлекать.
Однако то одиночество, что я испытываю сейчас, разительно отличается. Я не чувствую, будто добровольно отгородился от людей. Я чувствую, что меня здесь заперли. Ощущение полного одиночества гнетет меня. Моя голова наполняется мыслями, что разрывают меня изнутри, агония то и дело охватывает мое тело.
Тем не менее, следы, оставленные тобою в фамильном доме десять лет назад, пусть уже практически и не видны, однако приятны моему взору, ищащему хоть какие-то признаки присутствия других людей в моей жизни. Я нашел твои письма к родным, открытки на Рождество, что ты хотел отправить больной матери, однако так и не успел этого сделать.
Некоторые лестницы дома настолько стары, что, стоит пальцам моих ног коснуться ступеньки, как гробовая тишина, всегда царящая у меня дома, нарушится пронзительным скрипом, больше походящим на стон. Эти лестницы, как правило, ведут в уголки дома настолько далекие и темные, что я не решаюсь беспокоить их.
Я стал очень плохо спать. Впрочем, спальня и раньше вселяла в меня неподдельный ужас — огромная комната с обшарпанными стенами, тут и там изрисованными непонятными мне символами и странными рисунками, в которой ничего, помимо старой железной кровати и развалившегося письменного столика, нет. Однако прошлой ночью я проснулся от громкого стука, раздавшегося откуда-то из дома. Я сбросил с себя тонкое дырявое одеяльце, нащупал в темноте свечу и, проведя дрожащей рукой, держащей спичку, по коробку, разрушил гегемонию тьмы, создав маленький островок света. Держась за свой жалкий оплот, прорубающий мне тропинку сквозь всепоглощающую тьму, я начал путешествие по дому.
Ведь не мог же кто-то постучать в дверь! Я живу здесь совсем один, а в лесу нет и намека на жизнь. Однако тот стук, что разбудил меня, был настолько же отчетлив, что и слова, которые я проговариваю у себя в голове.
Дверь, ведущая на чердак, оказалась закрыта, хотя я знал точно, что не запирал ее. Я опустил свои тонкие пальцы в карман пижамы, и там они нащупали связку ключей, что я всегда ношу с собой. Я медленно поднес нужный ключ к замочной скважине. Однако стоило ему коснуться двери, как ледяной холод пробежал по всему моему телу. Очень долго замок не поддавался. Тем не менее, через некоторое время ключ все же повернулся, а скважина издала неприятный щелчок, словно кинжал, ударивший по моим ушам, привыкшим к тишине. Я оттолкнул металлическую дверь от себя. Старые ставни взвыли, и передо мной открылась узкая винтовая лестница, ведущая на чердак. Внутри что-то рьяно отговаривало меня от ночной прогулки. Я оглянулся. Из приоткрытой двери в спальню веяло ужасом и холодом. Почему-то мне показалось, что возвращаться мне некуда, и неуверенно ступил на винтовую лестницу. Она устремлялась высоко вверх, и я не мог увидеть ее конца. Мучительно долго моя рука скользила по железным перилам, а ноги взбирались по узким скользким ступенькам. С каждым шагом моя уверенность покидала меня. Рука, держащая свечу, дрожала. Мне было страшно.
Наконец показался конец лестницы и выход на чердак. Это была одна из немногих комнат, представляющих собой “тупики” — кроме этой винтовой лестницы, никакого другого входа и выхода на чердак не было. Я сошел с лестницы и огляделся. Темнота, темнота кругом, и ничего кроме темноты. Словно краска, неаккуратно нанесенная на полотно, захватила она каждый уголок этой комнатушки, залезла в каждую щель между бревен. Лишь я со своей жалкой догорающей свечой отгоняю темноту и прохожу дальше.
На чердаке лежала старая мебель — диван с торчащими острыми пружинами, семь старых матрасов…среди нее ничего не было.
Как вдруг позади я услышал шелест листьев. Жар пробежал по моему телу, я резко повернулся, сделал шаг назад и…Показалось. Всего лишь показалось…А если нет?
Я быстро спустился вниз, закрыл за собой дверь на ключ и пошел на кухню, где заварил себе крепкий кофе. Стоило кофеину наполнить мои жилы, как чувство беспричинной паники оставило меня. Я закрыл лицо руками. Какой идиот. Мне нужно больше спать и меньше думать. Где-то я читал, что мысли, при слишком высокой концентрации, могут материализоваться. Ирония в том, что, чем глубже я старался их спрятать, тем чаще они приходили мне на ум. Я так больше не могу.
Я допил кофе, встал, задвинув за собой стул, и пошел обратно в спальню. Дверь оказалась прикрыта, но я не мог вспомнить, закрывал ли ее. Войдя в спальню, я обнаружил, что окно было настежь открыто. Черные занавески развивались на ветру, а моя свеча погасла. Я подбежал, чтобы закрыть окно, и на подоконнике обнаружил скомканный лист бумаги. Я осторжно развернул его. Там было написано следующее:
“Все, о чем ты думаешь — чистая правда. Не запирай двери, я не могу впустить их всех. Не выключай свет.”
Я скомкал этот лист и лег в кровать. Всю ночь я не мог уснуть. Я то и дело оглядывался на дверь, но больше ничего не произошло, и я ничего не слышал.
Забавно. Я забыл собственное имя.
3.
Дорогой брат,
Чтобы хоть немного отвлечься, этим вечером я отправился на лесное озеро. В детстве родители не отпускали нас в лес и говорили, что там живет старый волк Акелло. Я отчетливо помню тот вечер, когда ты тяжело заболел, и мы ночевали вместе с бабушкой. Она лежала между нами и рассказывала сказку. Однако это была не обычная сказка, которую рассказывают детям на ночь. Бабаушка всегда рассказывала нам страшные сказки.
Давным-давно, в густом лесу жил волчонок по имени Акелло. Он был самым слабым в семье, и его братья потешались над ним, оставляя от добычи лишь объедки. Мать отреклась от Акелло и посчитала, что тощий волчонок не переживет зиму. Отец же был вожаком стаи, а потому не уделял внимания своим щенкам.
Так Акелло изо дня в день ходил по лесу недалеко от логова и смотрел на верхушки деревьев, где летели птицы. Ему хотелось стать птицей и улететь на юг, подальше от ненавистной ему волчьей стаи. Все говорили волчонку, что он умрет с наступлением холодов, и ему осталось жить всего пару месяцев. Акелло думал, чем заняться в эти пару месяцев, но не мог понять, что в этой жизни приносит ему радость, чтобы держаться за нее. Поэтому одной ночью Акелло прокрался мимо спящей матери и братьев и отправился к речке, чтобы в ней утопиться.
Акелло уже почти решился, когда к нему подлетел ворон. Он спросил Акелло:
— Что ты делаешь здесь поздно ночью, волчонок?
Акелло посмотрел на свое отражение в воде и грустно ответил:
— Я хочу умереть, чтобы переродиться и стать таким, как ты, ворон. Я хочу большие крылья, которые смогли бы унести меня подальше отсюда.
— Почему же тебе не нравится в шкуре волка? — спросил ворон, — у тебя есть клыки и когти, ты можешь охотиться.
— Я слишком слаб для охоты, — печально ответил Акелло.
— Тогда позволь мне принести тебе волшебного мяса, которое сделает тебя сильнее,- предложил ворон.
С этими словами ворон улетел, а уже через пару часов вернулся, неся в клюве кусок мяса. Акелло обнюхал подарок ворона. Ничего аппетитнее он в жизни не видел. Волчонок откусил маленький кусочек, затем еще. После он накинулся на кусок мяса и съел его за пару секунд. Акелло почувствовал, как его мышцы выросли, когти и клыки заострились, а глаза налились кровью.
— Что это было за мясо? — спросил Акелло.
Но ворон уже улетел.
На следующее утро стаю разбудил отчаяный крик мамы-волчицы. Она бегала из стороны в сторону, протяжно выла и плакала. Другие волки спрашивали, отчего мама-волчица горюет, но она не могла им ответить сквозь слезы. Братья Акелло тоже плакали. Акелло спросил у старшего, отчего. Тот ответил:
— Неужели ты не видишь? Наш младший волчонок пропал.
Как только стая уснула, Акелло снова отправился к реке. Там он вновь встретил ворона. Тот, как ни в чем не бывало, чистил перья. Акелло спросил:
— Ворон, не мог бы ты принести мне еще того волшебного мяса?
Ворон посмотрел на Акелло. Его лицо искривилось в ужасной зловещей улыбке:
— Неужели ты не понял? Тебе необходимо добыть его самому.
Акелло вернулся в стаю. Под покровом ночи его выдавали лишь алые глаза и белоснежные клыки. Он тихо подошел к своему брату-волчонку. Тот крепко спал, облизываясь во сне. Акелло, не медля ни секунды, впился клыками в горло брату. Тот тихо заскулил, но вскоре перестал. Акелло с жадностью накинулся на его тело.
Так он съел всех волков и стал самым большим и сильным волком во всем лесу.
Эта сказка очень пугала меня в детстве, и я ночами не мог уснуть — представлял, как ко мне подкрадывается Акелло и ест, приняв за волчонка. Наша бабушка была очень странной женщиной, и мне до сих пор неясно, зачем она рассказывала такие ужасы пятилетним больным детям.
Я шел по узкой, уже практически заросшей тропинке, ведущей к озеру. Откровенно говоря, лес запомнился мне далеко не таким мрачным. Безусловно, он пугал меня еще в детстве, однако тогда ужас наводила скорее его мощь. Сейчас же кровь в жилах леденеет от опустошенности этого леса. Смертью веет отовсюду. Ветви, скрывавшие зверей, представляющих собой великую силу, не скрывают более никого и, кажется, сами не понимают, для чего существуют. Этот лес мертв, и ничего, кроме засохших деревьев, здесь не осталось.
Более всего меня опечалило озеро. Естественная красота природы очень хорошо мне запомнилась: мягкая и теплая трава, шелестящая под ногами, легкий ветерок, создающий на кристально чистой водной глади небольшие волны, стрекозы, чуть-чуть касающиеся лапками воды, пролетая вдоль озера, звонкое пение птиц. И холодная вода, в которую мы с тобой прыгали с разбега. Мать не разрешала уплывать далеко, но нам, как и подобает детям, всегда было любопытно, что таит противоположный берег озера, а потому мы ждали, когда родители отвернутся, и устремлялись навстречу открытиям. До того берега мы, правда, так и не доплыли, но от этого тайна, что хранили высокие ели, растущие у озера, становилась лишь романтичнее. И как приятно было отправиться домой, чтобы после сытного ужина закрыться в спальне и, укрывшись одеялом, придумывать страшные и не очень истории, связанные с лесом.
Ничего этого не осталось. Озеро почти полностью заболотилось. Нет больше водной глади, которой бы касались ножки стрекоз. На ее место пришла зеленая мутная трясина, утягивающая в землю последние отголоски жизни, оставшиеся в лесу. Дерево, на ветвях которого мы любили качаться, сломалось и наполовину погрязло в болоте. Даже небо теперь казалось мне отчего-то грязным и протухшим. Чувство искреннего отвращения к этому поганому месту обнаружил я в своей душе. Оно, смешавшись с тоской по утраченным теплым воспоминаниям детства, захватило весь мой разум и пропитало его презрением ко всему лесу. В нем не осталось места для красоты.
Я ожидал, что знакомый глазу пейзаж успокоит меня и отчистит голову от дурных мыслей, однако я лишь сильнее в них погряз. Больше я не пойду в лес.
Хотя и мой дом, если задуматься, пропитан его мерзким духом. Он ведь тоже мертв. Все эти пустые комнаты, лестницы, ведущие в никуда…
Неужели вокруг меня все мертво? Тогда, возможно, я и сам уже давно мертв. Почему же тогда я настолько сильно ощущаю контраст между моей душой, отчаянно жаждущей жизни, и бездушным окружением? Не являются ли мои попытки оживить себя лишь рефлекторными движениями, вызванными сокращением мышц перед смертью? Или же я нахожусь в состоянии, предшествующем энтропии, когда всякое, даже самое неразумное существо, инстинктивно всеми силами цепляется за жизнь? В таком случае, все эти попытки лишены малейшей толики смысла…
Скажу честно — я потерялся. Потерялся в лабиринтах своего сознания. Куда бы я не свернул, всюду лишь тупики, лишь обрывы. Мне нужна помощь, мне нужны ответы. Мне нужен хотя бы голос — малейшее колебание в воздухе осчастливило бы меня.
Но в ответ на мольбы я ничего не слышу. Лишь молчание.
Пароксизм 1.
— Прошу, прикрой уже наконец эту чертову дверь! — крикнул старик, поправляя плед, лежащий у него на коленях.
Я неохотно встал и подошел к двери. Действия мои были замедлены, словно я был пойман в паучьи сети и укутан в кокон. С большим трудом я дотянулся до ручки и с силой толкнул дверь.
— Отлично, — послышался низкий хрипящий голос, — как же тут все-таки холодно и мерзко!
Я повернулся и подошел к старику. Он сидел в инвалидном кресле в самом темном углу подвала и ел уже остывший суп. Дрожащей рукой подносил он ложечку ко рту с такой осторожностью, как если бы ему доверили охранять величайшее сокровище, и выпивал все до последней капли.
— Как мы тут оказались? — спроосил он у меня, — неужели я тебе не противен? Неужели ты сам себе не противен?
Я посмотрел на свои руки. Изуродованные волдырями и струпьями, они не годились ни для чего. Руки старика были измотаны бинтами.
— Да, ты все правильно понял — усмехнулся он, — мы на самом дне! Отсюда нет выхода! Вернее, спуститься-то сюда легко, а вот взобраться обратно…Хе-хе.
Старик дернул за рычажок, и старые колеса его инвалидного кресла со скрипом закрутились. Он медленно подъехал ко мне и приблизился так близко, что я мог рассмотреть его лицо. Красные изодранные щеки, заплывший глаз с затуманенным хрусталиком, сальная борода. Он был мерзок, но через отражение в его глазу я видел, насколько же отвратителен мой облик.
— Ну и что? — вскрикнул он, взяв меня за грудь, — и что с того? Да, мы пали. Не осталось никаких причин для того, чтобы мы продолжали волочить свое существование… Вот скажи — стало бы кому-нибудь тяжко на душе, узнай он, что такие, как мы с тобой, лежат глубоко в земле?
Сказав это, старик достал из-под пледа старый, использованный уже много раз шприц. Затупившееся грязное острие иглы сверкнуло. Старик, размахнувшись, вколол шприц себе в вену, после чего пронзительно рассмеялся. Смех его был подобен срежету металла или бьющемуся стеклу.
— А знаешь, что самое забавное? Ты сам выбрал это место… Никого не слушал, не принимал во внимание советы… Знай, что поздно держаться за моральные принципы. Ты теперь — животное!
После старик начал разматывать бинт на своей руке. Я отшатнулся: вся его правая рука была изуродована многочисленными укусами и порезами. Ладони, как таковой, не осталось, как и всего того, что хоть сколько-нибудь выдавало в этой конечности руку. Старик улыбнулся, оскалив кривые желтые зубы, и впился в собственную руку. Из его десен полилась кровь. Он откусил огромный кусок и жадно проглотил его.
Я закричал, но в ответ старик лишь расхохотался. Я развернулся и изо всех сил побежал к выходу, однако не мог сдвинуться с места. А смех старика становился все громче. Я плакал, звал на помощь, но ничего, кроме смеха, я не слышал. Наконец я обессилел и упал на холодный каменный пол.
— Давай, малыш, беги! — крикнул старик, — цепляйся за свое тельце!
Ноги меня не слушали. Я попытался уползти, но руки не хотели цепляться за пол. Я приложил все усилия, и пополз прочь от старика, к двери, что сам недавно закрыл. Из пальцев, от которых уже давно отпали ногти, струилась кровь, но я продолжал ползти. А старик все смеялся…
Сон. Это всего лишь сон.
Я встал с кровати весь в холодном поту. Да, дурная дрема. Такое бывает после длительного стресса.
Или что это, если не сон? Нет, это точно не сон — нечто большее…
На душе у меня было очень плохо, меня разрывало изнутри.
7.
Дорогой брат,
Прости, что забыл о тебе. В последнее время даже писательство, служившее мне сильнейшим лекарством от всего того безумия, что творится у меня в голове, не помогает. Я словно режу пером бумагу — написанные слова ничуть не отражают моего внутреннего состояния. Это будто и не я вовсе, а кто-то другой пишет моей рукой, кто-то другой изливает пергаменту свою душу, а я остаюсь безучастным.
Я совсем забросил ту детскую книгу, что планировал написать здесь, в цитадели своих воспоминаний. Все истории, что я берусь писать, обрываются на середине, я просто не могу связать все мысли воедино. Мне ужасно стыдно, брат, за то, что я пишу тебе о столь незначительных мелочах, однако ты был единственным, кто слушал и понимал меня. Мне попросту некому больше писать.
Погода совсем испортилась. Если раньше солнце хоть изредка выходило и освещало этот забытый Богом край, то теперь ничего, кроме свинцовых туч, я не вижу. Они словно асператус повисли в небе и вот-вот обрушатся на землю, задавив и меня, и этот чертов лес, и этот чертов дом. По правде говоря, в глубине души мне даже нравится подобное развитие событий, но оно, разумеется, невозможно.
Я нашел в твоей старой библиотеке учебники по биологии и принялся их читать. Кажется, рациональное восприятие мира, которое я так ненавидел всю свою сознательную жизнь, теперь единственное мое спасение — оно систематизирует меня и все, что происходит вокруг. Некоторые вещи больше не кажутся мне пугающими, и мне в какой-то степени даже смешно, что я страшился обычных природных явлений, приписывая им мистическое происхождение.
По крайней мере, я продолжаю убеждать себя в том, что все, что написано в этих учебниках, применимо к моей жизни.
Отец однажды сказал мне: “смысл жизни не стоит искать в окружающих вещах: он заложен в тебе самом. Если почувствуешь, что тебе становится трудно уживаться с внешним миром, соберись с духом во внутреннем. Найди себя в творчестве, ведь ничего не заставляет жить так, как вещь, созданная лишь твоими руками и понятная лишь тебе — она и будет проекцией твоего сознания на наш ограниченный мирок.” Я, впервые за всю свою жизнь, решил прислушаться к советам отца, хоть, как мы знаем, до добра они еще никого не довели — я решил заняться садом на заднем дворе. Пусть сейчас он весь зарос плющом, стоит мне взяться за него, думаю, даже на этой проклятой земле может что-то ожить.
Брат, поверь мне, я всеми силами стараюсь не падать духом. Мне остается рассчитывать исключительно на себя — помощи ждать неоткуда.
Идея исследовать дом вновь захватила мой разум: твоя история ведь так и осталась незавершенной. Быть может, обветшалые стены этого мертвого здания приоткроют мне завесу тайны, что ты так бережно хранил от меня, и я наконец узнаю, чем закончился весь тот кошмар, которым ты меня пугал.
8.
Господи…Я видел его! Вне всяких сомнений, я видел его! Его руки были все в крови…Боже…
Мне страшно, мне очень страшно. Что со мной? Мой разум мне больше не подчиняется, я весь дрожу. Убейте меня, умоляю!
9.
Этой ночью был страшный ливень. Капли барабанили по черепице мрачную мелодию, и я не мог уснуть, мучительно расхаживая из одного угла моей жалкой спальни в другой. За окном светила кроваво-красная луна. Даже головные боли, кажется, усилились в ту ночь.
Как вдруг я услышал, как кто-то громко стучит прямо в дверь моей спальни. Стук этот был до ужаса настойчивым. Мне даже показалось, что, спустя пару секунд кто-то провел острыми ногтями по двери.
Я замер. Мне не хотелось подавать ни единого звука.
Там кто-то был. Определенно, там кто-то был. Я чувствовал его ледяное дыхание, упирающееся в железную дверь, ставшую моим единственным спасителем.
Я решил ждать. До чего же мучительно длились те минуты, что я провел, пытаясь не шевелиться и не шуметь…Но он ушел. Ушел медленно и неохотно.
Я подождал еще пару минут, после чего, вооружившись металлическим подсвечником, медленно и осторожно приоткрыл дверь, проскользнул в узкую щель и тут же закрыл ее. На цыпочках прокрался я к кухне и прислушался. Ни звука. Ни малейшего звука, намекающего на чье-то присутствие. Но я знал, что, раз кто-то сюда зашел, он просто так не уйдет. Я очень не люблю гостей. Почему они всегда приходят? Кто сейчас ходит по коридорам моего дома?
Я тихо прошел вглубь дома. Это игра в прятки? Определенно…Но кто из нас прячется, а кто ищет? Господи…
Вдруг я услышал шаги. Что-то приближалось. Медленно, но неотвратимо приближалось. Я выронил подсвечник и, оперевшись на стену, побежал так быстро, как только мог. Забежал в первую попавшуюся комнату. Захлопнул дверь. Где же ключи, где они, где? Да, вот. Закрыл изнутри дверь на два оборота и лег. Я…я заплакал. Что со мной? Что происходит? Где я?
Я встал и попробовал зажечь свет в комнате. Раздался щелчок, и старая литиевая лампочка загорелась, осветив маленькую комнатушку. Ей оказалась комната будто бы для уроков: доска, несколько парт, раскрытые учебники. В центре стоял большой старый патифон, разрушая общий стиль комнаты, будто бы его тут раньше не было. Я сел за “учительское” кресло, откинув голову назад. Все это просто дурная дрема…
Я не сразу заметил, что ноги мои тонут в желтых листьях. Раздался треск, и лампочка начала быстро мигать, после чего погасла. Я нервно оглянулся. Что происходит? Что?
В это время игла опустилась на виниловую пластинку, вставленную в патифон, и из трубы послышалась громкий энергичный джаз. Саксофон, высокий женский вокал резали слух. Забили барабаны, трубы заиграли в унисон. Однако динамичная песня ко второй минуте начала угасать, а сквозь оркестр начал все сильнее проявляться скрипящий голос, шепчящий что-то. Разобрать, что именно, я смог лишь когда песня совсем затихла, и ничего, кроме страшного голоса не осталось. Раз за разом он повторял одну-единственную фразу:
“Идите сюда”.
Ком подступил к моему горлу. Я попытался закричать, но из-за передавленных связок мне удалось издать лишь подавленный вопль. Я упал на пол. Свет зажегся.
Передо мной стоял он.
Боже, все его руки были в крови, и он смотрел прямо на меня. Кровь капала с его острых ногтей, и растекалась вокруг меня. Он улыбался, обнажив свои клыки.
Я, словно мышь, забился в дальний угол комнаты, инстинктивно стараясь отдалить момент смерти, но он продолжал надвигаться. Он не торопился: будто бы издеваясь надо мной, он шел медленно и размеренно. Слезы стекали по моим щекам и разбивались о паркет.
Я зажмурил глаза и закрыл лицо руками.
Тишина.
…
Рассвет.
Солнце медленно поднималось из-за горизонта, освещая каждый уголок моего убежища.
Он ушел.
Ушел.
Но надолго ли?
Что со мной?
Я не выдержу…
На полу я нашел записку.
“Я хочу, чтобы ты страдал”.
21.
Мой рассудок полностью мне подвластен, я не в бреду, однако реальность или, по крайней мере, то, что мой разум за нее выдает, расходится по швам словно старое пальто.
Я уже несколько дней сижу, запершись у себя в спальне. С той ночи я ничего не ел и не пил. Чувствую, как силы медленно оставляют меня, но всеми, что остались, я стараюсь держаться за разум. Он — последнее, что у меня осталось. Нет, не мог я в здравом уме увидеть…это. Но все казалось настолько реальным, настолько осязаемым…и опасным. Чистое зло той ночью заглянуло ко мне в гости на чай.
Я не могу спать по ночам. Каждый раз, когда веки тяжелеют, я вспоминаю, как он стоял передо мной, и просыпаюсь. Страх может быть куда эффективнее любого сорта кофе.
Рано или поздно мне придется выйти отсюда. Но я не готов…А что, если это его задумка? Загнать меня в угол, как крысу, и заморить голодом. Да, он определенно издевается надо мной, играет, будто я его марионетка. Вне всяких сомнений, он хочет, чтобы я оставался здесь. Но почему бы ему тогда просто не пробраться внутрь и не прикончить меня?
Кто-нибудь, прошу, помогите мне…Я устал.
Надо бежать из этого дома. Другого выхода нет. Возьму все самое необходимое и сбегу в лес. Мне там ничего не угрожает. Да. Я решился. Завтра же утром дождусь удобного момента и убегу.
Лишь одна мысль не дает мне покоя. Если мой рассудок при мне, то почему же я так боюсь того, чего не могу себе представить? Не злая ли это шутка моего разума? Быть может, я безумен? Или же это все лишь долгий кошмар, из которого я никак не могу выбраться? Хотел бы я, чтобы это действительно оказаля сон. Ведь не может же в самом деле существовать то, что видел я!
Пароксизм 10.
Этот кошмар приснился мне в детстве.
Мы с семьей живем посреди огромного поля. Отец каждое утро уходит на север ловить рыбу, и возвращается лишь к вечеру, мать же нянчит младшего брата и растит большой дуб, у которого мы спим. Я же целыми днями бесцельно брожу по полю и смотрю на небо. Облака окутали солнечный диск так, чтобы ни один его лучик не достиг Земли, и мы были брошены замерзать среди бескрайних степных просторов. Надо мной проносятся птицы, улетающие в теплые края. Ветер пытается сбить меня с ног, но я стою крепко. Вдали что-то есть, определенно, но оно сокрыто туманом. Кончиками пальцев я касаюсь высокой травы и вдыхаю полной грудью воздух, пропитанный жизнью. Все только начинается, это самое начало. Мне некуда оглядываться, я смотрю лишь вдаль,но туман не позволяет что-либо разглядеть.
Мать запрещает отходить далеко от дуба, и я ее слушаюсь. Отец говорит, что однажды возьмет меня с собой на рыбалку, и я поймаю свою первую добычу. Я жду наступления этого дня, но, вместе с тем, оно меня страшит.
Я играю с собакой, прибежавшей на запах приготовленной на огне рыбы. Кидаю ей палку, а она радостно за ней бежит, чтобы затем принести мне. Как вдруг мать одергивает меня и дает в руки ведро. Просит сходить к источнику набрать воды. Я боюсь идти один — никогда я еще не отходил от дуба так далеко. Мать умиляется, берет меня за руку и ведет.
Вместе мы доходим до большой пропасти. Землю словно разорвало на две части — я не вижу, где границы этой щели. Мать говорит мне, что необходимо перепрыгнуть через эту пропасть, чтобы добраться до источника. Она сама перепрыгивает и отмечает, насколько же это легко. Я собираюсь с силами, разбегаюсь, зажмуриваю глаза и прыгаю. Какое-то время я парю в невесомости, будто бы лечу. Но вот мои ноги уже касаются холодной травы, и я понимаю, что допрыгнул до другого края пропасти. Вместе с матерью мы идем до источника и набираем воды. Она говорит, что в следующий раз мне придется идти сюда одному. Я соглашаюсь.
Через какое-то время мать вновь дает мне ведро и просит набрать воды. Отец предостерегает ее, что, возможно, я еще слишком юн, чтобы прыгать через пропасть, но я разубеждаю отца и говорю, что могу ее легко перепрыгнуть. У меня действительно получается.
Более того, мне начинает нравиться прыгать через пропасть. Удивительно приятным может оказаться чувство возможной смертельной опасности. Оно опьяняет мозг не хуже любого спиртного.
Я все чаще, уже не по просьбе матери, а в собственное удовольствие, прыгаю через пропасть. У меня захватывает дух, мурашки пробегают по моему телу всякий раз, как я взлетаю и, словно птица, преодолеваю огромные расстояния в воздухе.
Однако один раз что-то идет не так. Разбежавшись, я спотыкаюсь о камень, но не успеваю затормозить и неуверенно прыгаю. От противоположного края меня отделяет совсем ничтожное расстояние. Но мне не удается его преодолеть. Я стараюсь зацепиться руками за уступ, но все тщетно. Я зову родителей на помощь, но они не слышат.
Я падаю.
Все глубже и глубже.
Темная бездна засасывает меня, я тону в ней.
Никогда больше не услышу я пение птиц. Никогда капли холодного летнего дождя не соприкоснутся с моей кожей. Никогда я не умоюсь утренней росой, не вдохну степного воздуха. Все пропало.
Я слышу лишь крики матери. Слышу, как она плачет.
Как же глупо. Я так хотел узнать, что скрывает тот туман. Хотел в свое время покинуть поле и познать все красоты этого мира. Ничему больше не бывать. Это конец.
35.
У меня получилось! Я действительно сбежал!
Хотя, возможно, сказать “ушел” будет куда более уместно. К моему удивлению, он даже не пытался остановить меня. Я взял заранее подготовленные вещи, зажег керосиновый фонарь и вышел через главную дверь, которая, кстати, была не заперта. Уж не знаю, кто тут виноват: он или моя забывчивость.
Сейчас еще глубокая ночь — лишь алая луна освещает мне дорогу. Все мои органы чувств накалены до предела: от малейшего шороха, хруста веточки под моими ногами сердце начинает биться сильнее, к мозгу приливает кровь, зрачки расширяются. Забавно. Я даже не могу понять, решимость это или всего лишь страх.
Я совсем сбился с тропинки, хотя, впрочем, по ней не ходили так долго, что она, возможно, уже давно заросла, и эти проклятые земли вернулись к своему первозданному облику, скрыв какое-либо взаимодействие с человеком. Трава достает до моего пояса. Я иду через сосновый бор — тонкие деревья тянутся далеко ввысь, а их крона закрывает путь тем ничтожным лучикам света, что посылает мне луна. Остается надеяться лишь на старый фонарь, который, если честно, долго не протянет.
Несмотря на все свое безобразие, у дикой природы не отнять ее шарма. Приглушенный запах хвои, хруст листьев под ногами, стрекот кузнечиков. В такие моменты я вспоминаю свой первый поход с палаткой, который устроил мой отец. В тот раз мы зашли совсем не далеко, однако лес все равно казался мне стихией необузданной и могучей. Как я, маленький жалкий человечек, могу бросать вызов великому лесу, видевшему сотворение этого мира? Однако теплая грубая рука отца, крепко сжимающая мою, успокаивала меня и убеждала в защищенности от любых напастей, что готовит дикая природа.
Хотел бы я и сейчас оказаться у огромного костра, что развели тогда мы с отцом. Мы сели бы вокруг него и, как раньше, обменялись бы удивительными историями, выдуманными на ходу. Я бы многое отдал, чтобы вновь ощутить тепло того огня. И тепло отцовской руки тоже…
Но мне придется свыкнуться с тем фактом, что ничего этого уже нет. Костер уже давно погас, а отцовская рука похолодела. Ничего больше не согревает меня. Я один в этом лесу, никто мне не поможет.
Мои ноги устали. Пожалуй, не так сильно, как голова. В голове в тот момент у меня крутилось огромное количество мыслей, они смешивались, перетекали друг в друга и образовывали настоящий смерч. От кого я бегу? Не от плода ли моего дурного затуманенного сознания? В нашем мире же нет ничего, что невозможно было бы объяснить. У всего есть причина, и у всего есть следствие. Законы природы просты и понятны, они применимы ко всем ситуациям и безотлагательны. Мы живем в системе, строгой системе, которой все подчиняемся.
Но почему же мне тогда так страшно?
Нет, должны же быть исключения. Всегда есть. Что же это было? Кого я видел? Что он хотел сделать со мной? Может ли он меня достать здесь, за пределами дома? Ну конечно же, может.
Все, что находилось передо мной: деревья, трава, луна — все смешалось в одну безумную карусель, я ничего не видел. Ничего больше не имело значения, ровно так же, как и все вокруг было чрезвычайно важно. Я бежал, бежал, что есть сил, однако вскоре обнаружил, что стоял на месте. Мои конечности больше не были мне подвластны, я лишь наблюдал за их хаотчными движениями. Я все еще держусь на ногах или уже повалился на землю? Я не понимал. Все крутилось, танцевало, плакало, молилось. Гнев, милосердие, радость, апатия смешались во мне. Я чувствовал все и сразу, слышал все, я знал ответ на все вопросы, я смеялся. Это конец, да, точно конец…
Я оказался на старом кладбище. Обветшалые скульптуры плачущих ангелов, служивших надгробиями, окружили меня. Я медленно шел от могилы к могиле.
Откуда здесь кладбище — здесь некому и некого хоронить…На надгробиях я читал не знакомые мне имена и года жизни. Ни один из погребенных здесь не прожил дольше девяти лет. Боже…
Весь лунный свет был сконцентрирован на полуразрушенной статуе девы Марии, стоящей в центре детского кладбища. Ее пустые глаза не выражали абсолютно никаких эмоций. И именно в этом безразличии читалась величайшая скорбь. Дева Мария смотрела прямо мне в душу. Казалось, она видит все мои грехи. Она плачет о моей потерянной душе. Я отворачиваюсь и стараюсь не смотреть ей в глаза. Под ней табличка, на которой что-то написано. Я наклоняюсь и подношу к ней фонарь. Полустертая надпись:
“ И пусть Бог будет милосерден к неразумным детям своим. XXVTY.”
Сзади меня что-то шелохнулось. Я повернулся.
Никого.
Вот только….Ангелочек, смотрящий прямо на меня…С ним что-то не так.
Я подошел ближе.
Его…его плачущее лицо, полное страданий и скорби, сменилось дьявольской улыбкой. А глаза…Из глаз текла…Кровь.
Все ангелы смотрели прямо на меня. Круг, в который они заключали меня, сужался. Я прижался к статуе Девы Марии, однако… Я медленно поднял голову и посмотрел на нее. Это не Дева Мария…Силуэт в капюшоне, держащий в руках косу возвышался надо мной и уходил высоко в небо.
От ужаса я уронил керосиновую лампу. Трава вспыхнула. Хотя нет, не вся трава, а лишь узенькая дорожка травы, будто ее полили горючим. Огонь, следуя этой тропинке, начертил на земле перевернутый крест. Я упал на колени.
Боже…Если ты там, помоги мне! Помоги мне! Помоги мне!
Но ответа не было.
Помоги мне!
Тишина.
Помоги…
Я чувстовал, как сознание покидает меня. Голова налилась свинцом, а глаза закактились. Последнее, что я увидел перед тем, как упасть навзничь — темный силуэт с окровавлеными руками, стоящий в центре перевернутого креста. Это он…Он нашел меня.
Нет, это не он. А она.
I.
