Устная речь как семиотический объект

Б.М. Гаспаров

1.1. Как известно, устная речь является примарной по отношению к письменной — как в истории каждого языка, так и в языковом развитии каждого отдельного говорящего. Однако известно также, что генетическая примарность не всегда совпадает с примарностью функциональной. Именно такое несовпадение мы можем наблюдать в данном случае: несмотря на очевидную первичность устной речи, сложилась очень стойкая традиция, в силу которой устная речь воспринимается на фоне письменной речи и в параметрах этой последней.1

Даже в фонетике, области, которая, казалась бы, заведомо должна была эмансипироваться в рамках собственно устной речи, воздействие графического образа было и остается определяющим. Еще в начале прошлого века оно имело непосредственно наивную форму отождествления звуков с буквами. Однако и последующее интенсивное развитие фонетики и фонологии не изменило данного положения в принципе, поскольку это развитие протекало почти исключительно в рамках сегментных единиц, т. е. таких, которые коррелируют с графическими единицами, либо, во всяком случае, могут быть приведены в такую корреляцию с помощью транскрипции; в то же время остается cравнительно очень мало известно о мелодике устной речи, т. е. тех компонентах ее звучания, которые не могут быть непосредственно репродуцированы в выработанной письменной традицией форме записи. Таким образом, звучание устной речи фактически предстает как звуковая корреляция письма.

В еще большей степени данное положение относится к другим компонентам устной речи — синтаксису, семантике, — специфика которых не так очевидна, как специфика материальной формы. Лингвистика знает, в сущности, только один синтаксис, и это — синтаксис письменной речи: синтаксис линейных цепочек слов, организуемых по определенным правилам в предложения. Лишь в самое последнее время активизировался интерес к изучению специфического синтаксиса разговорной речи, исследуемого на основе подлинных записей2. Данное направление представляется очень важным (к вопросу о его более общем культурологическом значении мы еще вернемся в конце настоящей работы). Его большим достижением является постепенная эмансипация описания разговорной речи, стремление представить последнюю в качестве самостоятельной системы, со своими собственными позитивными признаками, а не только в виде модификации стандартного (кодифицированного) языка. Однако и для такого рода исследований остается пока нерешенной такая, например, проблема: как описать взаимодействие мелодики устной речи (почти еще не изученной) и ее синтаксического построения? В силу этого фактическим предметом описания оказывается, собственно, запись разговорной речи; инвентарь синтаксических явлений существенно расширяется, но остается при этом в рамках тех параметров, которые могут быть уловлены записью (так сказать, синтаксической транскрипцией), сформированной письменной традицией. Параллелизм с тем, что говорилось выше о развитии фонетики, достаточно ясен.

Наконец, вопрос о специфической семантике устной коммуникации в настоящее время даже в принципе еще не поставлен. Правда, в монографии [46] имеется хорошо разработанный раздел о номинации в разговорной речи. Этот раздел, однако, можно скорее отождествить с лексикологией разговорной речи, чем с семантикой, понимая под последней способы построения смысла. речи и характер (параметры, дифференциальные признаки) смысла. В этой последней области мы не имеем пока ничего, что можно было бы сопоставить с современными работами, описывающими смысл кодифицированной письменной речи3. Между тем без такого исследования едва ли можно говорить о разговорной (или устной, или спонтанной) речи 4 как об особой системе, особой разновидности языка. Без постановки данной проблемы невозможно также полное понимание функций и места данной разновидности в общей системе языковой деятельности. В результате исследования, ограничивающиеся описанием плана выражения устной (разговорной) коммуникации, неизбежно приходят к описанию ее как секундарного, маркированного явления, независимо от интенции исследователей.5

До сих пор мы говорили о репродукции устной речи в научном сознании. Однако и обиходное языковое сознание рядового грамотного носителя языка (т. е., в рамках европейской культуры в настоящее время, — рядового носителя этой культуры) имеет те же определяющие черты. Это не удивительно, так как школьное обучение в очень большой степени формирует языковую рефлексию говорящего, задает параметры, в которых он привыкает мыслить себе язык; а школьное изучение языка — это, во-первых, обучение письму, а во-вторых, более или менее отдаленная репродукция науки о языке. Человек, хотя бы только выучившийся читать и писать, уже знает, что существуют слова, что слова имеют значение, что слова и их значения складываются в предложения и значения предложений — в мысли, что сами слова состоят из букв (звуков), и т. д., — и только в этих параметрах он может теперь осмыслять любой речевой феномен, в соответствии с единственной имеющейся в его распоряжении кодификацией.

Можно сказать, что носитель письменной культуры нового времени — от только что выучившегося читать школьника до профессионального филолога — существует в обстановке своего рода легенды, мифа об устной речи, сформировавшегося в условиях и традициях письменной культуры. Оказывается чрезвычайно трудным прорваться сквозь стилизованную культурную репродукцию данного феномена и реконструировать его домифологические черты. Парадоксальный факт — приходится говорить о реконструкции явления, повседневно наблюдаемого и сопровождающего нас на каждом шагу.

Однако было бы недостаточно оценить сложившееся положение только с точки зрения тех затруднений, которые оно вызывает на пути осознания и описания устной речи. Существенным представляется взглянуть на данное явление как на позитивный факт, имеющий определенный исторический и культурный смысл. Иначе говоря — не столько сетовать по поводу ориентации лингвистической и школьной традиции на филологическую письменную сферу, сколько Объяснить, в силу каких причин данная традиция сложилась.

При этом может быть предложено, в качестве одной из возможностей, конкретно-историческое объяснение, как, например, указание на роль мертвого (существующего только в письменных текстах) языка (латинского, или древнегреческого, или церковнославянского) как языка культуры и образования, и соответственно роль латинских грамматик как образца при создании грамматик новых языков. Но такое объяснение в свою очередь оставляет открытым вопрос о том, почему на определенном этапе развития культуры в самых различных ареалах возникает потребность в ориентации на мертвый, зафиксированный в письменности язык (во всяком случае остается неясным, каковы собственно лингвистические аспекты данной потребности). Последнее обстоятельство указывает на необходимость более широкого культурологического объяснения. Думается, что если в определенную, и притом весьма обширную, культурную эпоху происходит сильнейшая редукция культурного отображения устной речи и приведение его в зависимость от ценностей письменной речи, — значит, данное явление имеет некоторые общие причины, связанные с особенностями соответствующего культурного механизма — особенностями устойчивыми, сохраняемыми на протяжении длительного развития.

Таким образом, задача состоит в том, чтобы дать культурологическую проекцию различий между устной и письменной речью, объясняющую специфику их семиотического освоения. Для этого, однако, необходимо прежде всего сосредоточиться на особенностях семантики, особенностях построения смысла, возникающих в рамках данных двух способов коммуникации, имея в виду все особенности плана выражения как вторичное отражение этого глубинного различия. Поэтому наше исследование предполагает наличие двух основных частей: а) выяснение особенностей письменной и устной речи с точки зрения их семантического механизма и б) интерпретация данных особенностей в качестве культурных функций, играющих определенную роль в развитии семиотического механизма культуры.

Решение такой задачи, с одной стороны, могло бы способствовать лучшему пониманию особенностей устной речи и возможных путей ее дальнейшего описания; с другой стороны, — прогресс в данной области мог бы иметь более общие последствия и для семиотического описания, с точки зрения выяснения взаимодействия между различными составными частями семиотического механизма.

1.2. Для решения поставленной задачи необходимо прежде всего определить более точно предмет исследования, выделив его из той сложной сетки взаимно пересекающихся и накладывающихся параметров, которые образуют материальная форма, функция, ситуация, тематика сообщения, характер взаимоотношений между адресатом и адресантом, персонологическая характеристика участников коммуникации и т. д. Мы должны выяснить, какой (или какие) из этих параметров вычленяют предмет оптимальным образом для определения его семантической, и далее культурологической специфики.

Наиболее ранним по времени является функционально-стилистическое расчленение языковой деятельности в лингвистическом представлении. На ‘первом этапе исследования проблемы это расчленение выступало как единственное, так что, например, материальная форма сообщения полностью игнорировалась: книжная речь без всякой дифференциации рассматривалась и в письменных, и в устных своих проявлениях7.

Мысль о том, что оппозиция устная — письменная речь . (т. е. основанная на форме сообщения) образует самостоятельный параметр, лишь частично пересекающийся со стилистической оппозицией книжности — разговорности, была высказана В. В. Виноградовым [5, стр. 78] и затем специально рассмотрена В. Г. Костомаровым [25, стр. 173]. В настоящее время данную мысль можно считать общепризнанной8; вопрос заключается, однако, в иерархии данных признаков, в том, какой из них является более фундаментальным и способным конституировать описание наиболее существенных разновидностей речевой деятельности. В решении этого вопроса наблюдается несколько различных подходов.

Во-первых, существует направление, исходящее прежде всего из ситуативных и функциональных параметров, таких, в частности, для разговорной речи, как неподготовленность речевого акта, неофициальный (непринужденный) характер общения; в то же время материальная форма речи рассматривается в качестве вторичного признака. Такое понимание в наиболее последовательной форме представлено в работах Е. А. Земской9.

Второй подход состоит в признании равноправия нескольких параметров и как следствие этого принципиально разноаспектном определении предмета. Развернутую реализацию такого подхода в настоящее время находим у О. Б. Сиротининой, учитывающей в определении разговорной речи и ее форму (устная спонтанная), и характер ее протекания (диалог), и ситуативные условия (персональное общение, в отличие от массовой коммуникации) 10; объединяющим фактором, позволяющим свести данные параметры к одному объекту, является непринужденность как условие протекания разговорной речи.

Наконец, третий подход трактует устную форму (вернее, спонтанную устную форму) речи как определяющий фактор, хотя и не единственный, но дающий основное расчленение, при котором все остальные признаки выполняют роль добавочных определителей. Данный подход находим в работах О.А. Лаптевой. Такому подходу соответствует и введенный ею термин устно-разговорная разновидность литературного языка.

Все эти подходы имеют смысл с точки зрения определенных исследовательских задач, на оптимальное решение которых они направлены. Так, функциональное определение разговорной речи хорошо работает при описании особенностей ее плана выражения — фонетики, морфологии, синтаксиса, лексического состава, — рассматриваемого в пределах одной фразы; именно эта сторона и составляет предмет описания в монографии Русская разговорная речь. Учет спонтанной устной формы речи позволяет поставить более широкие задачи: показать специфику строения разговора как целого текста, т. е. выйти за пределы структуры одного высказывания 12; лучше понять специфику репродукции устной речи на письме, в частности в художественной литературе 13; наконец, показать все то, что объединяет реализации устной речи в различных стилистических сферах 14.

Таким образом, установка на форму речи позволяет показать более общие закономерности ее строения в целом, в то время как стилистическая установка лучше фокусирует характерные черты, так сказать, микроструктуры объекта. В этом отношении первый из названных здесь подходов оказывается более близким задачам настоящего исследования. Чем больше мы удаляемся от .конкретных ситуативных условий коммуникации и ограничиваемся лишь характером используемого кода, тем более распыленным оказывается материал с точки зрения конкретного выбора языковых единиц и их соединения, но при этом выявляется некоторое максимально общее качество, которое и является для нас наиболее важным — принципиальное осознание коммуникации, характер мыслительной активности, связанной с речевым актом, который определяется прежде всего материальной формой воплощения речи. Именно оппозиция устной — письменной речи выявляет такие особенности, как наличие vs. отсутствие .дополнительных к вербальной последовательности коммуникативных средств, с одной стороны, и возможность vs. невозможность выхода из временного потока речи (ретроспекций), с другой — особенности, имеющие, как мы постараемся показать в дальнейшем, принципиальное значение для самого характера переживания адресантом и адресатом коммуникативного процесса 15.

Надо сказать, что даже в тех работах, которые подчеркивают значение формы коммуникации, имеется в виду не столько противопоставление устной и письменной формы как таковой, сколько спонтанной и неспонтанной речи16, то есть противопоставление по форме кода оказывается осложнено указанием на один параметр, характеризующий особенности ситуации общения. В своем подходе, направленном на максимальное отграничение от ситуативных особенностей и выявление свойств кода как такового, мы снимаем и это ограничение. Следует подчеркнуть, что влияние формы речи самой по себе на ментальную сторону речевого акта так велико, что даже неспонтанная устная речь в принципе не отличается в этом плане от спонтанной. В самом деле, необходимо учитывать, что при неспонтанном произнесении (чтении наизусть, зачитывании готового написанного текста) обстоятельства если и меняются, то лишь для говорящего, но не для слушающего; иными словами, неспонтанная передача сочетается со спонтанным приемом, в принципе отличным от приема письменной коммуникации. Можно, далее, предполагать, что и говорящий интуитивно чувствует эту специфику в восприятии данного рода коммуникации, и это в свою очередь накладывает определенный отпечаток на способ построения его неспонтанной речи, что делает последнюю специфическим феноменом уже и собственно со структурной точки зрения; ср., в частности, активное использование в этом случае смен темпа, тембра, динамики речи, а также жестов и мимики, т. е. средств, отсутствующих в письменной передаче.

Таким образом, с точки зрения характера образования смысла, а следовательно, и роли в стратификации семиотического механизма культуры — всякая устная речь может рассматриваться в качестве единого феномена, при всех различиях в способе ее реализации, тематике, ситуации и задачах общения. Этим понятие устной речи, которым мы будем оперировать в дальнейшем, отличается как от бытового стиля, как функциональной разновидности, не связанной с определенной формой реализации, так и от разговорной речи, как формы спонтанного. общения.

В то же время надо признать, что различные сферы устной речи, будучи все без исключения отмечены принципиально объединяющими их чертами, реализуют данные черты не в одинаковой степени, и в связи с этим неодинаковой оказывается их характерность в рамках устной речи и их противопоставленность письменной речи. С этой точки зрения бытовая разговорная речь более отчетливо реализует специфику устной коммуникации, чем публичное выступление и тем более чтение письменного текста.16 Однако данные различия не снимают того основного принципа, в силу которого сам по себе выбор письменной или устной формы сообщает речи специфические черты, проступающие сквозь все функциональные членения и спецификации речи.

К рассмотрению этих общих свойств устной коммуникации мы и приступаем.

2.1. Первая особенность устной речи — ее необратимость. Любой письменный текст представляет собой обозримую последовательность элементов. Эту последовательность можно охватить глазом, на некотором протяжении, в целом, в совокупности нескольких следующих друг за другом элементов; можно ретроспективно вернуться к любой уже пройденной точке или участку текста; можно, далее, непосредственно визуально установить связь между любыми двумя, сколь угодно удаленными друг от друга, точками (участками) текста.

Все эти возможности полностью отсутствуют в устной речи, причем в неспонтанной речи в такой же степени, как и в спонтанной. Устная речь представляет собой необратимую смену состояний, так что в каждой временной точке воспринимается только один сегмент текста (этим минимальным сегментом, единицей временной пульсации устной речи является, по-видимому, слог). Невозможно непосредственное восприятие нескольких сегментов в совокупности; в этом проявляется специфика слухового восприятия, линейного по своей сущности, по сравнению со зрительным восприятием, способным к смене точки отсчета и, соответственно, объема участка, охватываемого одномоментным перцептивным актом — специфика, во многом определившая структурное соотношение изобразительных искусств и музыки. Невозможно также возвращение к какому бы то ни было однажды пройденному состоянию: повторения и исправления, весьма частые в устной речи, ничего не меняют в этом отношении, так как они не вычеркивают пройденные ранее (повторяемые или исправляемые) феномены, а сменяют их во временном следовании.

Говоря о данных операциях, мы имеем в виду, конечно, невозможность их осуществления только в сфере непосредственного восприятия, а не в памяти или воображении говорящего либо слушающего. Любопытно в связи с этим, что появление средств фиксации и воспроизведения устной коммуникации ничего в принципе не меняет в их соотношении с письменной речью с точки зрения указанных признаков, так как и при сколь угодно большом числе прослушиваний записи необратимость речевого потока и чисто ментальный характер всех производимых над ним операций полностью сохраняется, хотя сам объем и содержание этих операций может существенно измениться по сравнению с одномоментным восприятием.

Это отличие, т. е. возможность только ментальных операций сопоставления, соединения, ретроспекций и т. п. над устным текстом, определяет многое в характере как построения, так и восприятия последнего.

И правильное развертывание, и восприятие любого речевого феномена требует сопоставления и соотнесения между собой различных точек речевой цепи. Данное соотнесение оказывается необходимым как с точки зрения выполнения чисто формальных обязательств — правил синтаксического и морфонологического построения (и соответственно декодирования), т. е. правил согласования в широком смысле, — так и для получения смысла некоторого речевого целого из смысла составных частей. Эти соотнесения могут быть очевидными и легко предсказуемыми, то есть, проходя данную точку текста, и адресант и адресат уже с большой определенностью прогнозируют и место появления, и характер некоторой другой точки, связанной с этой первой; но могут быть и гораздо менее определенными, так что находясь в данной точке текста, адресант, а тем более адресат, не знает точно, какая именно информация из этой точки и в каких именно последующих местах текста понадобится для произведения правильных синтаксических и семантических операций. Эта неопределенность не создает никаких затруднений на достаточно коротких участках речи, целиком удерживаемых оперативной памятью, так что любая понадобившаяся в ходе развертывания информация оказывается налицо. Но уже в пределах достаточно длинного предложения возникают ситуации, при которых информация х из точки А, необходимая для синтаксического или семантического введения некоторой последующей точки В, отсутствует в оперативной памяти, либо потому, что последняя оказалась перегружена, ввиду объема и сложности речевой последовательности, либо (чаще всего) потому, что в момент прохождения точки А появление точки В не было с достаточной определенностью запрограммировано адресантом (и предсказано адресатом), вследствие чего не была специально зафиксирована в оперативной памяти информация х, оказавшаяся впоследствии необходимой для введения (или принятия) точки В.

Данное рассуждение вызывает очевидные реминисценции с гипотезой глубины В. Ингве. Однако Ингве рассматривает трудности, возникающие при построении предложения, как чисто синтаксический феномен — результат определенных свойств синтаксической структуры, переходящей определенный критический порог глубины. Мы же включаем в наше рассмотрение и прагматический аспект этого явления, имея в виду не столько случаи сложных левосторонних ветвлений синтаксического дерева (не столь уж частых в речи) 17, сколько несравненно более распространенную неопределенность относительно того, какая именно информация и как долго должна храниться в оперативной памяти. Мы исходим при этом из того, что при достаточной протяженности предложения (даже с простой синтаксической структурой и малой глубиной) говорящий не имеет, ни в устной речи, ни в процессе письма, точного плана и достраивает общий рисунок фразы в ходе ее порождения.

Все сказанное здесь по поводу отдельных относительно протяженных предложений становится еще более актуальным, если мы обратимся к построению и принятию последовательностей предложений — частей текста и связного текста в целом. Здесь смысловые и формальные связи (согласование между именем и ; его субститутами и т. д.) могут проходить через еще более удаленные друг от друга точки текста и быть еще менее предсказуемыми, чем в пределах одного предложения. К тому же сами связываемые объекты могут оказаться весьма объемными единицами — вплоть до целых межфразовых блоков, — которые оказывается необходимым охватить целиком, чтобы произвести необходимое синтаксическое или семантическое соотнесение: зафиксировать продолжение определенной тематической линии, установить правильный модально-временной план или правильное соотнесение имен и т. д. При этом очевидно, что прогноз дальнейшего развертывания текста у самого адресанта и адресата является достаточно приблизительным, а вместе с этим и представление о том, что и каким образом может в дальнейшем понадобиться из текущих речевых феноменов.

в этой ситуации и пишущий, и читающий в полной мере используют возможности, предоставляемые письменной речью. Перед ними не стоит заведомо невыполнимая задача удержать в памяти все течение речи — поскольку любой феномен может оказаться необходимым для правильного выполнения какого-либо последующего шага. Все то, что не удержалось в оперативной памяти, может быть в любое время возвращено простым обращением к уже написанной части, какой бы объем требуемый феномен ни занимал и как бы далеко он ни отстоял от текущего речевого момента. Более того, всегда оказывается возможным переделать уже построенный текст, начав с определенной точки заново, либо внеся добавления и исправления в предыдущие части, необходимость которых стала видна лишь в ретроспекции. Наконец, возможно также в любой точке текста сделать остановку на сколь угодно долгое время, с тем чтобы планировать дальнейшее течение текста — опять-таки привлекая при таком планировании какие угодно уже пройденные части и имея возможность их переделки. Последние два аспекта (так же как и первый) относятся не только к деятельности пишущего, где они проявляются наиболее очевидным образом, но имеют актуальность и для читающего. Адресат письменной коммуникации может обнаружить в некоторой точке фразы или текста, что при декодировании смысла он избрал неправильный путь, либо что-то упустил, и возвратиться к какой-то точке назад для принятия альтернативного решения или восстановления упущенной информации; он может строить гипотезы о том, что последует дальше в этом тексте, и с этой целью прерывать процесс непосредственного следования за текстом, и может, наконец, заглядывать вперед, пропускать некоторые части, разрывая собственную временную последовательность текста, с тем чтобы убедиться в правильности своего прогнозирования, и т. д.

Не следует думать, что описанные явления связаны исключительно, или даже преимущественно, с официальной или беллетризованной речью, т. е. с ситуативно обусловленной необходимостью тщательной отделки и четкого планирования текста. В неофициальной переписке, в дневниковых записях и т. д. мы встречаемся с аналогичными элементами деятельности пишущего и читающего: остановки, обдумывание следующей фразы, перечитывание, вставки, исправления и т. п. представлены в этой сфере достаточно широко. Можно сказать, что объем и сложность такого рода работы скорее связана с длиной текста, чем с его функциональной сферой: короткая, в несколько слов деловая записка, заявление и т. п. скорее могут быть написаны (и прочтены) на одном дыхании, без нарушений временного течения текста, чем длинное частное письмо.

Итогом всего этого является четко структурированный характер письменной речи. Все синтаксические требования здесь могут быть точно выполнены, так как нашу память и способность к прогнозированию подстраховывают многообразные возможности выхода из временного потока речи; следовательно, эти требования и должны быть выполнены. В результате в тексте четко фиксируются связи между теми точками, и только теми, для которых эти связи предусмотрены языковыми правилами, и такие. связи, и -только такие, которые предписываются данными правилами. При этом каждый акт установления связи означает одновременно некоторое ограничение. Действительно, если в последовательности элементов текста АВС мы определим между А и В связь вида (А господствует над В в параметре х), то тем самым мы определим также, что между А и В не существует ; других (альтернативных) связей, и что данная связь не существует в других направлениях, между другими элементами этого текста. В результате и синтаксическое, и семантическое строение текста предстает в виде структуры — схемы с четко определенным положением каждого элемента относительно других элементов, со стрелками связей (зависимостей) между элементами и т. д. — т. е. в том виде, которому, в принципе соответствует представление языка в рамках различных вариантов генеративной модели (вопрос о большей или меньшей адекватности того или иного из этих вариантов здесь не обсуждается). Смысловые компоненты текста (элементарные знаки — морфемы, слова, идиомы) выступают в качестве дискретных составных частей общего смысла фразы и, в конечном счете, всего текста; деривация смысла регламентирована и соответствует структурным правилам. Можно сказать, что смысл некоторого феномена (словосочетания, фразы, межфразового блока) целиком определяется характером его компонентов и характером связи между ними; он остается тождественным самому себе во всех случаях употребления данного феномена в письменной речи. Разумеется, существуют и альтернативные возможности семантической интерпретации, получающие разрешение в более широком контексте; но сами эти альтернативы конечны и все могут быть определены в рамках данного языкового феномена.

2.2. Иначе обстоит дело при устной коммуникации. Здесь отсутствует возможность выхода из временного течения речи. В связи с этим оказывается невозможным фиксирование всех синтаксических и семантических связей. Это проявляется при таком объеме коммуникации, который не может быть целиком удержан оперативной памятью, т. е. практически уже в пределах одной длинной фразы и тем более — последовательности фраз.

В итоге каждый новый элемент, появляющийся в речи, не получает своего точного структурного места в отношении других элементов. Конечно, некоторые его связи фиксируются — обычно относящиеся к ближайшему отрезку речи, не выпущенному еще оперативной памятью, а также иногда и к более отдаленным, но предсказуемым с высокой степенью обязательности, а потому и отложенным заблаговременно в оперативной памяти, отрезкам. Но это заведомо лишь часть параметров, определяющих положение данного элемента в структуре. Так как сказанное относится к каждому появляющемуся элементу, то в целом структурирование речи как говорящим, так и слушателем оказывается более или менее неполным.

Не следует думать, что данный фактор играет чисто негативную роль, т. е. что участники устной коммуникации просто улавливают меньше информации, чем при письме. Описанное явление имеет прежде всего позитивный смысл, так как определяет принципиально иное отношение к построению речи и извлечению ее смысла, по сравнению с письменной коммуникацией. Потеря структурных связей (хотя бы частичная) влечет за собой снятие ограничений в сопоставлении частей коммуникации между собой, которые имели место при более строгом структурировании. Не уловив связь х между элементами А и В в речи, не замкнув структурно данные элементы друг на друга, мы упустили необходимый структурирующий ход, но зато тем самым оставили открытой возможность более неопределенного (и более многообразного) сопоставления элементов А и В друг с другом и с любыми другими элементами. Можно сказать, что каждый вновь поступающий элемент устной речи оказывается в этом смысле потенциально сопоставлен со всей предшествующей речью — и с ее смыслом в целом (как он извлечен нами на данный момент речи), и с отдельными ее элементами, всплывающими в нашей памяти. Развертывание письменной и устной речи схематически в самом общем виде можно представить соответственно следующим образом:

В случае а/ (письменная речь) фиксированы все связи, в том числе и отдаленные, и ретроспективные; все элементы выступают дискретно — место каждого элемента уникально и определяется принадлежащими ему связями с другими элементами. В случае б/ (устная речь) фиксируются лишь некоторые связи (преимущественно ближайшие); элементы теряют дискретность-они сопоставляются между собой, образуя неопределенные по форме и границам смысловые конгломераты, которые в свою очередь сопоставляются с вновь поступающими элементами, и т. д.

Доказательством того, что данное различие имеет место, служит прежде всего сам характер устной речи. Исследования синтаксиса разговорной речи, в настоящее время достаточно уже продвинутые, со всей очевидностью показывают, что спонтанная устная речь имеет в известной степени антиструктурирующую направленность, т. е. она не просто не может выполнить всех требований правильного построения, обязательных для письменной речи, но прямо избегает выполнять эти требования и во многих случаях категорически обязана их нарушать. Можно сказать, что устная речь во многих случаях культивирует деструктурирующий процесс: не довольствуясь теми обрывами связей, которые стихийно возникают .из-за ограничений оперативной памяти, устная речь строится таким образом, чтобы и весьма очевидные, легко улавливаемые связи становились менее очевидными, ослабевали и рвались. Рассмотрим наиболее важные явления, в которых реализуется эта тенденция.

1/. Инверсии и разрыв конфигураций.

Как известно, в устной речи многочисленны перестановки элементов, в результате чего последние уходят со своей стандартной синтаксической позиции. Это само по себе уже затрудняет опознание их синтаксических функций. Но главное — инверсии сплошь и рядом приводят к тому (и строятся именно так), что непосредственно синтаксически связанные между собой элементы отрываются друг от друга в линейном расположении, перестают быть соседними элементами. Более того, обычной и прямо культивируемой формой является синтаксическая чересполосица, при которой конфигурации пересекаются между собой. Рассмотрим, например, фразу:

Один знакомый мальчик пришел к нам в гости.

Совершенно очевидна ее неприемлемость в этом виде для устной коммуникации. Наименьшим преобразованием, делающим фразу минимально приемлемой, может быть, по-видимому, следующее:

К нам в гости пришел один мальчик, знакомый. —

то есть инверсирование как группы подлежащего и сказуемого, так и главного и зависимого элементов внутри каждой группы. Однако возможны и более радикальные преобразования, приводящие к синтаксической чересполосице; они не только не затрудняют осознание фразы, но делают ее еще более естественной /в рамках устной коммуникации/: 18

Важным дополнительным средством создания такого рода пересечений служит широко употребительный в русской разговорной речи квазиартикль — определенный (такой, этот) и неопределенный (один, какой-то).19 Данный артикль часто выступает в постпозиции (мальчик один, высокий такой и т. п.) и очень легко отрывается от определяемого слова, создавая дополнительные разрывы и пересечения в конфигурационной структуре (ср. в предыдущем примере возможность варианта: Мальчик знакомый к нам в гости пришел один).

Непроективные построения являются характернейшей приметой разговорной речи. Данная черта проявляется на различных уровнях: не только в строении одной фразы, но и при сплавлении нескольких предикативных конструкций. Мы имеем в виду хорошо уже изученные в настоящее время построения типа:

А что это за фильм я прочитал будет? 20

Наконец, в актуальном членении фраз разговорной речи, как было замечено в некоторых недавних работах, наблюдается аналогичная чересполосица темы и ремы, и в частности, помещение ремы в середине фразы.21

2/. Перебивы речи.

В устной речи функционирует большая группа незначимых слов, единственная позитивная функция которых — осуществлять разрыв речевой ткани. Ср. в русском языке — вот, значит, ну, так (и их комбинации между собой) и ряд др. В спонтанной речи данные элементы выступают в качестве заполнителей паузы, необходимой говорящему для подготовки следующего речевого построения, отыскания нужного слова и т. д. Но интересно, что данные явления имеют место, хотя, конечно, в гораздо меньшем объеме, и при неспонтанной речи. Можно предположить, что введение такого рода элементов частично обусловлено тем, что при этом ослабляются и забываются те структурные связи, которые без такого разрыва фиксировались бы памятью говорящего (слушающего). Кроме того, введение перебива освобождает говорящего от тех структурных обязательств, которые накладывала на него форма предшествующих отрезков речи, позволяет как бы начать построение сначала в любой точке, не доводя предыдущее построение до завершения. Ср.:

PHILOSOPHIE SELON DELEUZE ⚜ Quelle est la valeur d’un salaire ?


Похожие статьи.

Понравилась статья? Поделиться с друзьями: