Правильный выбор мелодий имеет для танца столь же существенное значение, сколь подбор слов и оборотов для искусства красноречия. 4 глава

Вот, сударь, какой степени иллюзии можно достигнуть в театре, если все части спектакля будут между собой согласованы, а художники изберут образцом своим и наставником природу.

Полагаю, что я более или менее исчерпаю предмет моего письма, если поделюсь с вами еще одним наблюдением, касающимся сочетания цветов.

В балете «Ревность, или Празднества в серале» ни видите пример такого распределения, какое должно быть принято для кадрилей танцовщиков. Но так как у нас обычно одевают танцовщиков и танцовщиц совершенно одинаково, я предпринял опыт, который мне удался и с помощью которого удалось придать этой одинаковой одежде менее суровый и однообразный колорит, чем то бывает обычно. Опыт этот заключался в ослаблении одного и того же цвета, подразделенного на все оттенки от темно-синего до нежно-лазурного, от бледно-розового и темно-фиолетового до светло-сиреневого; подобное распределение цветов при дает игру и отчетливость фигурам. Передние планы выделяются, а задние ослабляются благодаря своего рода воздушной перспективе; словом, все получает должную рельефность и приятно вырисовывается на соответствующем фоне.

Декорации изображают пещеру преисподней; балетмейстер хочет, чтобы зритель мог сразу же по поднятии занавеса объять взором и эту страшную обитель, и муки Данаид, Иксиона, Тантала, Сизифа и различные мучительства, творимые адскими божествами, словом, он хочет, чтобы публике с первого же взгляда представилась страшная, живая картина адских пыток,— но может ли он преуспеть в своем замысле, если в этой мгновенной композиции не сумеет искусно распределить актеров, поставив каждого на надлежащее место? если он не способен уловить первоначальный замысел художника и привести собственные свои идеи в соответствие со сценическим фоном, который тот ему приготовил? Декорации представляют скалы, более или менее темные — одна часть их в тени, другая озарена пламенем. Все в этой обители мертвых должно внушать чувство страха, вызывать трепет ужаса, все должно беспрестанно напоминать о том, где происходит действие, и возвещать о страданиях и муках тех, кто сюда ввергнут. Обычно жителей преисподней одевают в цвета, долженствующие изображать различные оттенки пламени,— одежды их то черные, то пунцовые, то огненно-красные — одним словом, для них берутся те же цвета, что использованы в декорации. Внимание балетмейстера должно быть направлено на то, чтобы на темных частях декорации разместились актеры в одеждах наиболее светлых и блестящих, а на всех ярких и светлых планах — в самых темных и наименее ярких. Из ого удачного подбора и может родиться гармония. Декорация станет служить тогда, если можно выразиться, контрастным фоном для танцев. Танец же в свою очередь сообщит еще большее очарование живописи и придаст ей новые силы, способные очаровать зрителя, взволновать его и заставить отдаться пленительному обману.

ПИСЬМО СЕДЬМОЕ

Что скажете вы, сударь, о том названии, которым удостаивают у нас всякий день скверные дивертисменты, предназначенные в некотором роде для увеселения публики, но неизменно вызывающие у нее лишь равнодушие, да скуку. Их именуют пантомимными балетами, хотя, в сущности, они ничего не выражают. Большинству нынешних танцовщиков и сочинителей балетов не худо бы позаимствовать правило, бывшее некогда у живописцев непросвещенных веков: они изменяли маски полосами бумаги, выходившими изо рта каждого персонажа; на этих полосах было обозначено действие, положение и ситуация, которые им надлежало изобразить. Эта полезная предосторожность, помогавшая зрителю

постигнуть содержание, недостаточно совершенно вороженное живописцем, одна только, кажется и способна была бы объяснить нынешнему зрителю смысл тех механических и неопределенных движений, которым предаются наши артисты пантомимы. Тогда, по крайней мере, можно был бы хотя бы уяснить себе, что обозначают все эти диалоги в их раs dе dеих, все эти размышления в сольных антре.

Букет, грабли, клетки с птичкой или гитара—вот и все примерно, на чем зиждется интрига в наших роскошных балетах, какие значительные и обширные сюжеты рождает фантазия наших сочинителей.

Согласитесь, сударь, нужно обладать поистине отменным и возвышенным талантом, чтобы хоть сколько-нибудь достойным образом разработать обычный сюжет. Маленькое па, неуклюже сделанное sur le соuр dе pied в подобных шедеврах служат и экспозицией, и завязкой, и развязкой: и это должно означать: «не угодно ли вам потанцевать со мной?» А затем начинается танец. Вот какими замысловатыми драмами нас потчуют, вот называется у нас сюжетным балетом, пантомимным танцем.

Фоссано, самый приятный и самый остроумный из комических танцовщиков, вскружил головы питомцам Терпсихоры: все бросились ему подражать, хотя никто ни разу его не видел. Возвышенное было принесено в жертву тривиальному, иго принципов свергнуто, установления презрены и забыты, и все принялись безудержно прыгать и заниматься всякими тур-де-форсами. Все бросили танцевать и вообразили себя пантомимными акте рами, как будто позволительно называться этим именем, когда ты начисто лишен выразительности, когда ты ничего не живописуешь; когда твой танец совершенно обезображен грубой карикатурой и представляет собой одно лишь уродливое кривлянье; когда выражение маски не вяжется с действием, словом, когда вместо игры, исполнение и грации и изящества, зрителю показывают ряд однообразных и без конца повторяющихся эффектов, тем более для него неприятных, что тяжелый и принужденный труд исполнителей вызывает у него одно лишь сострадание. А ведь этот вид танца, сударь, и является в нашем театре наиболее распространенным, и, надобно признаться, у нас нет недостатка в такого рода танцовщиках. Эта безудержная страсть подражать тому, что не поддается подражанию, губит и немало еще погубит танцовщиков и балетмейстеров. Успешно подражать можно лишь тогда, когда обладаешь тем же вкусом, теми же склонностями, тем же складом, теми же умственными способностями и тем же телосложением, как тот, кому ты намерен подражать, а так как редко найдешь два существа, совершенно подобных друг другу, редко удается найти и двух человек, которые обладали бы совершенно одинаковыми талантом, обликом и способностью к определенной манере. Разбавив благородный жанр танца прыжками, танцовщики совершенно исказили его характер и лишили благородства; подобная мешанина умаляет значение танца и препятствует, как я это докажу ниже, живой выразительности и одушевленной игре, которой танец мог бы обладать, откажись он от всех ненужных вещей, что значатся ныне в числе его достоинств.

На сегодня начали удостаивать именем балета те сюжетные танцы, что

заслуживают лишь названия дивертисментов. Было время, когда имя это припаивалось всем блестящим представлениям, которые давались при дворах различных государств Европы. Подвергнув пристальному рассмотрению все особенности этих празднеств, я пришел к убеждению, что их напрасно называли балетами. Я ни разу не обнаружил в такого рода спектаклях действенного танца. Танцы их сопровождались пространными устными объяснениями, призванными восполнить отсутствие выразительности танцовщиков и предупредить зрителей о том, им предстоит увидеть,— весьма яркое и убедительное доказательство, как невежества исполнителей, так и немоты и невыразительности их жестов. Уже в третьем веке было замечено, что этот вид искусства однообразен, а танцовщики обладают недостаточным усердием. Сам блаженный Августин, говоря о танцевальных представлениях, свидетельствует, что приходилось ставить у края сцены человека, дабы он громко объяснял зрителям смысл изображаемого. А все эти рассказы вестников, диалоги и монологи, бывшие в ходу в царствование Людовика XIV, разве не служили они толмачами танца? Ведь сам танец в то время едва умел говорить. Его слабый, невнятный лепет необходимо было поддерживать музыкой и истолковывать с помощью стихов, а это, без сомнения мало отличается от того, что делали те своеобразные театральные герольды или глашатаи, о которых я упоминал.

Поистине, сударь, достойно удивления, что славная эпоха, ознаменовавшаяся расцветом изящных искусств и успешным соревнованием художников и артистов, не стала эпохой переворот также для танцев и балетов, и что наши балетмейстеры, не менее всех других поощряемые и побуждаемые надеждами на успех, в этот век, когдавсёказалось бы, благоприятствовало и способствовало выдвижению талантов, остались прозябать в постыдной посредственности.

Вы знаете, что живопись, поэзия и скульптура обладали, уже в ту пору языком красноречивы и энергическим. Музыка, хотя и пребывавшая ещё в колыбели, начинала изъясняться с благородством, а танец между тем

оставался безжизненным, лишенным характера и действия. И если балет может быть назван старшим братом всех других искусств, то лишь в той мере, в какой он способен сосредоточить в себе все их совершенства. Но можно ли удостоить его высоким именем при том жалком состоянии, в каком он пребывает и ныне? Согласитесь, сударь, что брат этот, призванный составить славу своего семейства, пока представляет собой весьма жалкое существо, лишенное ума, вкуса и воображения, и вполне заслуживает того, чтобы сестры его от него отреклись.

Мы превосходно знаем имена знаменитых людей, прославившихся в то время, нам известно как звали прыгунов, отличившихся гибкостью и проворством, но мы едва знаем имена тех, кто сочинял тогда балеты. Какое же можем составить себе представление о талантах этих людей? Все произведения этого рода, ставившиеся при дворах Европы, кажутся мне не более как жалкими подобием того, что они представляют собой ныне и что еще могут представить когда-нибудь в будущем. Я полагаю, что напрасно называли балетами все эти роскошные спектакли, все эти блестящие празднества, в которых сливались воедино богатство декораций, чудеса театральных машин, великолепие одежд, пышность сценического убранства, чары поэзии, музыки и декламации, обвораживающая прелесть голосов, сверкание фейерверков, блеск иллюминаций, пленительность танцев и дивертисментов и возбуждающий интерес опасных сальто-мортале и всяких тур-де-форсами. Каждый из этих элементов сам по себе составляет отдельное зрелище, а все вместе они являли собой увеселение, достойное величайших государей. Подобные празднества были тем пленительнее, что отличались разнообразием, и каждый зритель мог насладиться здесь именно, что наиболее соответствовало его вкусу и Духу. Но я решительно не нахожу во всем этом того, чего ищу в балете. Оставя в стороне всякую предубежденность и пристрастность, свойственные моей профессии, скажу, что высоко ценю подобное многосложное представление — и как зрелище, исполненное разнообразия и великолепия, и как образец тесного содружества изящных искусств, где каждое выступает как равное среди равных, где у всех одинаковые притязания. Но я все, же не могу взять в толк, как можно давать подобным дивертисментам название танца, если в танце этом нет никого действия, если он ничего не выражает и не имеет ровно, ни каких преимуществ перед остальными искусствами, которые, наравне с ним, единодушно, очарованию, изяществу и великолепию подобных представлений.

Согласно Плутарху, танец являет собой немой разговор, говорящую и

одушевлённую картину, выраженных посредством движений, фигур и жестов. Фигурам его нет числа, говорит этот автор, ибо есть множество вещей, могущих быть выраженными с помощью танца. Фриник, один из древнейших трагиков, говорит, что находит в танце такое разнообразие черт и фигур, что число их может сравниться с числом волн морских в пору зимних приливов.

Хорошо поставленный балет может, следовательно, обойтись без помощи слов. Я заметил даже, что они охлаждают игру и ослабляют действие. Когда танцовщики, одушевленные чувством, будут преображаться на тысячу ладов, являя все многообразие страстей, когда они уподобятся Протею, когда газа и лица их станут отражать каждый порыв души, а их руки, выйдя из узкого круга, предписанного им школьными правилами. Научаться

посредством точных движений, столь же грациозных, сколь и правдивых, живописать весь последовательный ход страстей, словом, когда к своему мастерству они присоединят разум и гений и перестанут быть все на одно лицо, — нужны будут никакие стихотворные вставки: их танец заговорит, каждое движение обретет выразительность, каждая поза станет рисовать определённое положение, каждый жест изобличать намерение, каждый взгляд возвещать новое чувство. Всё будет пленять, все будет исполнено правды и предметом подражания явится природа.

Если я отказываю всем таким увеселительным зрелищам в праве называться балетом, если танцы, показываемые в Опере, в большей своей части лишены, на мой взгляд, тех черт, что должны быть присущи балету, то в этом виноваты скорее сочинившие их поэты, нежели знаменитые балетмейстеры, ставившие их на сцене.

В соответствии с учением Аристотеля, балет, к какому бы жанру он ни принадлежал, должен, так же как и поэзия, иметь две стороны, которые философ называет качественной и количественной. Нет ничего чувственно воспринимаемого, что обладало бы содержанием, следовательно, балет не будет балетом, если в нем нет этих основных элементов, отличающих и определяющих все существа, как одушевленные, так и неодушевленные. Содержанием балета является сюжет, который желают представить, формой его — искусный поворот, ему придаваемый, а внешним выражением его становятся те различные элементы, из которых он слагается. Форма, следовательно, составляет качественную его сторону, а длительность — количественную. Итак, балеты, как видите, можно подчинить тем же правилам, коим подвластна поэзия. Однако, в отличие от трагедий и комедий, они не повинуются законам единства места, времени и действия. Зато они настоятельно требуют соблюдения единства замысла: все сцены

должны быть связаны между собой и устремляться к одной и той же цели. Балет, стало быть,— родной брат поэмы. Он не выносит стеснительных правил, которым послушна драма. Оковы, налагаемые гением на себя в тех произведениях, достоинства которых заключаются в красотах стиля, совершенно уничтожили бы балет как театральное представлении лишили бы своеобразия, составляющего всю его прелесть.

Быть может, сударь, и драматургам следовало бы несколько ослабить эти сковывающие их цепи, однако при этом у них должно хватить благоразумия не злоупотреблять своей свободой и избегать тех опасных ловушек, от коих не сумели уберечься самые прославленные английские авторы. Это отличие поэмы от драмы отнюдь не противоречит тому, что было сказано мной на сен счет в прежних моих письмах, ибо оба вида поэзии в равной степени должны иметь экспозицию, завязку и развязку.

Собрав и сопоставив между собой мои мысли о балете, присовокупив к ним все то, что сказав на сей счет древними, уяснив себе сущность моего искусства и рассмотрев все его трудности, поразмыслив над тем, каким оно было когда-то, каким стало теперь и каким еще может стать, если на помощь ему будет призван разум,— я прихожу к следующему заключению: нужно быть поистине слепым, чтобы называть балетом или танцевальной поэмой танец, лишенный какого-либо действия, плана, смысла и интереса. Утверждать, что в Опере вовсе нет балетов, было бы неверно. Акт цветов, акт Эгле в «Оперных талантах», пролог их и римских празднеств, турецкий акт в «Галантной Европе», один из актов «Кастора и Поллукса» и множество других, где танец является действенным или же легко, без каких-либо дополнительных трудов сочинителя, может стать им,— представляют собой, на мой взгляд, балеты приятные и весьма интересные. Но все эти фигурные танцы, ничего собой не выражающие, лишённые какого-либо сюжета и содержания, в которых нет никакой последовательной, обдуманной интриги, которые не являются частью драмы, а словно бы вдруг, так сказать, с неба сваливаются, представляют, на мой взгляд, не что иное, как самые обыкновенные танцевальные дивертисменты, выставляющие напоказ, лишь точно выверенные движения и преодоление технических трудностей. Это не более как сырье; это золото, если угодно, но ценность его всегда будет незначительна, если разум не обработает его, придав тысячу новых форм. Искусная рука мастера может сообщить неизмеримую ценность самым низменным предметам и одним смелым штрихом наложить на простую глину печать бессмертия.

Согласимся же, сударь, что у нас мало балетов, которые были бы исполнены мысли, что танец— это прекрасная статуя, прелестная по своим очертаниям, равно пленяющая и приятностью своих линий, и грациозностью своих положений, и благородством своих поз, но лишенная души. Знатоки взирают на нее таким же взглядом, каким взирал некогда на свое творение Пигмалион. Они хотят того же, чего хотел он; они страстно жаждут, чтобы чувство оживило статую, чтобы гений осветил ее, а разум научил говорить.

ПИСЬМО ВОСЬМОЕ

Для того, что бы сочинять балеты в операх, от балетмейстера требуется, на мой взгляд, поэтический дар и богатое воображение. Переделывать сюжет в соответствии с требованиями балета, связывать танец с действием, придумывать сцены сообразно с содержанием произведения, удачно приспосабливая их к сюжету, примысливать то, что ускользнуло от фантазии поэта, наконец, заполнять пустые места между сценами, нередко придающие подобным произведениям такую безжизненность и вялость, — вот обязанности сочинителя балета, вот на что должен он направить все свое внимание, вот что способно выделить, его из толпы тех балетмейстеров, которые отражают, будто превзошли самих себя, если сочинят па и составят фигуры, рисунок коих сводится к формам круга, квадрата, прямым линиям, цепочкам да крестам.

Опера предназначена только для глаз и слуха; зрелище это не столько трогает сердце и разум, сколько служит увеселением и угождает любителям разнообразия. Между тем можно было придать этому виду представления более интересную форму и сообщить ему большую занимательность; но предмет этот не относится непосредственно, ни моему искусству, ни к теме настоящего письма, предоставляю его изобретательным авторам, которые окажутся способными избавить оперу от однообразия феерий и скуки, неизменно сопровождающей чудесное на сцене. Замечу лишь, что танцу в опере следовало бы уделять больше внимания; скажу даже, что опера — это подлинная стихия танца и что именно в ней должно было бы это искусство черпать новые силы и показываться во всем своем блеске. Но, к несчастью, вследствие и упрямства сочинителей или неискусности постановщиков, балет в такого рода представлениях ровно, ни с чем не связан и ровно ничего не говорит, ни уму, ни сердцу. Чаще всего он настолько не имеет ничего общего с сюжетом и так мало сообразуется с содержанием произведения, что его можно было бы вовсе изъять, ничуть не нарушая при этом интереса, не прерывая последовательности развития сцен и не охлаждая их действия. Большая часть нынешних сочинителей оперных либретто пользуется балетами как неким причудливым украшением, которое не способно ни поддержать их произведения, ни придать ему ценности. В сущности, они не так уж далеки от истины, ибо балетмейстеры поныне еще не поняли, что балеты в опере должны быть связаны с ее сюжетом; авторы же всегда рассматривали их как вставные номера, предназначенные лишь для того, чтобы заполнить пустоты между актами, а ведь им следовало бы заметить, что эти чуждые действию эпизоды, эти добавления приносят их произведениям один только вред. Все эти противоречивые, никак не связанные между собой элементы, этот хаос скверно пригнанных друг к другу кусков рассеивают внимание и скорее утомляют, нежели пленяют воображение. Замысел автора становится непонятным, нить теряется, основа рвется, действие ослабевает, интерес падает — и всякое удовольствие улетучивается. До тех пор, пока балеты в опере не будут тесно связаны с действием драмы и не станут способствоватьее экспозиции, завязке и развязке, в них не будет ни огня, ни приятности. Каждый танец, на мой взгляд, должен был бы представлять собой отдельную сцену, связывающую один акт с другим, соединяющим первое действие со вторым, второе с третьим и т. д. Став необходимым для хода действия, сцены эти обрели бы живость и одушевление, а танцовщики вынуждены были бы оставить обычные свои приемы и ощутить в себе душу, чтобы суметь передать эти сцены правдиво и точно. Им пришлось бы волей-неволей позабыть некоторым образом о своих ногах и больше думать о своих лицах и жестах. Каждый отдельный танец дополнял бы собой акт и удачно бы его завершал. Сюжеты таких танцев, почерпнутые из содержания произведения, должны были сочиняться автором оперного либретто; делом композитора было бы тогда находить им точное выражение в музыке, а танцовщикам оставалось бы передавать их смысл посредством жестов и выразительной мимики. С помощью подобных мер можно было бы навсегда покончить с тем пустым, никому не нужным, тягучим и бездушным танцем, который мы видим в Опере. Все в ней оживилось бы, все заблестело, все устремилось к единой цели; все пленяло бы тогда в этом зрелище, ибо все было бы проникнуто выдумкой к предстало в более выгодном свете. Словом, все рождало бы здесь иллюзию и увлекало, ибо все гармонировало бы между собой, и поскольку каждая часть спектакля занимала бы надлежащее место, они взаимно подкрепляли и поддерживали бы одна другую.

Я всегда сожалел, сударь, что Рамо не объединил своих талантов с талантами Кино. Оба наделённые творческим дарованием и оба неподражаемые, они были словно созданы друг для друга. Но предрассудки и суждения всяких горе-знатоков, этих недоучек, которые сами ничего не знают, но увлекают за собой толпу,— все это отвратило Рамо оперы, заставив отказаться от больших замыслов, которые он лелеял. Прибавьте к этому неприятности, чинимые всякому автору директорами Оперы. Если вы не разделяете их обветшалых взглядов, вы прослывете человеком без вкуса они честят невеждами всякого, кто не относится с благодушием к устарелым обычаям этого театра и косным его правилам, издревле переходящим от отца к сыну. Балетмейстеру едва дозволяется изменить темп старинного мотива. Сколько бы ни убеждали вы их в том, что танцы наших предшественников были простейшими, что медленные темпы были приноровлены к спокойствию и флегматичности исполнения, — все напрасно: они знают старинные темпы и умеют отбивать такт, но не способны руководствоваться чем-либо, кроме собственных ушей, и не в состоянии прислушаться к доводам, которые могли бы представить им ушедшее вперед искусство; они смотрят на вес лишь с тех позиций, на которых когда-то остановились, и не могут понять, какой огромный путь успели пройти с тех пор отдельные таланты. А между тем танец, поощряемый, покровительствуемый и поддерживаемый ценителями, с некоторых пор стал освобождаться от оков, которые стремилась наложить на него музыка. Господин Лани не только заставил исполнять старые мотивы с подлинным вкусом, но стал также вводить в старые оперы новые мелодии, заменяя несложные и однообразные напевы музыки Люлли вырази тельными и разнообразными музыкальными пьесами. В этом отношении итальянцы были куда разумнее нас. Не столь ревностные поклонники своей старинной музыки, но большие, чем мы, поклонники Метастазио, они клали, да и теперь еще, то и дело кладут его творения на музыку, доверяя всем тем капельмейстерам, которые имеют для этого достаточно таланта. При дворах Германии, Испании, Португалии и Англии к этому большому поэту продолжают относиться все с тем же почтением.

Музыка в таких операх бесконечно меняется, отчего слова, оставаясь прежними, всегда сохраняют характер новизны; каждый композитор придает этому поэту некое новое выражение, некую новую прелесть. Какое-нибудь чувство, недостаточно переданное у одного, у другого выступает во всем своем изяществе, мысль, слабо вырастая у одного, получает более энергическое выражение у другого, прелестные стихи, обесцвеченные у Грауна, обретают пламенность у Гассе.2 (Капельмейстер королевского польского, курфюрстаСаксонского)

только танец, но и вседругие искусства, тоже способствующие чарам и совершенствам оперных представлений, без сомнения выиграли бы, когда бы знаменитый Рамо мог, не оскорбляя Несторов своего времени и той толпы людей, для которых Люлли был непревзойденным образцом, переложить на музыку шедевры отца и создателя оперной поэзии. Этот человек, обладавший обширным нем, умел в своих сочинениях быть всеобъемлющим — все в них прекрасно, все величественно и гармонично. Всякий художник, пожелавший продуться намерениями этого автора, способен будет создать истинный шедевр в своем роде искусства. Композиторы, балетмейстеры, певцы, танцовщики, хористы, художники-декораторы, рисовальщики костюмов, машинисты сцены — все могут в равной мере обрести здесь свою долю славы. Нельзя сказать, чтобы во всех операх Кино танец всегда занимал бы надлежащее место и всегда являлся бы действенным; но здесь нетрудно доделать то, что поэт оставил без внимания, завершить то, что является у него только намеченным.

Пусть даже признание это рискует создать мне множество врагов среди тех, кому перевалило ныне за шестой десяток, но я все, же скажу, что танцевальная музыка Люлли холодна, тягуча и лишен характера. Она писалась, правда, в те времена, когда танец был спокойным и танцовщики знать не знали, что такое выразительность. Все шло как нельзя лучше: музыка и танец были под стать друг другу. Но то, что хорошо сочеталось тогда, ныне не может уже вступать в союз; число па умножалось, движения стали быстрыми и с поспешностью следуют друг за другом, бесчисленны стали сочетания и смешения темпов, технические трудности кабриоли, блистательность, быстрота, паузы, модуляции, мужественные позы, разнообразные позиции — все это, говорю я, невозможно приноровить к тому спокойному темпу и монотонной мелодии которые преобладали в танцевальной музыке старинных мастеров. Танец, исполняемый под некоторые мотивы Люлли, вызывает у меня точь-в-точь такое же чувство, какое я испытываю, глядя на сцену двух докторов из мольеровского «Брака по неволе». Этот контраст между крайней подвижностью и непоколебимым спокойствием производит на меня совершенно такое же впечатление. Столь резкие противоположности, право же, недопустимы на сцене: они разрушают все очарованиеи гармоничность спектакля, они лишают картины их целостности.

Музыка является для танца тем же, чем слова являются для музыки.

Сравнением этим я хочу сказать лишь одно: танцевальная музыка представляет собой или должна представлять своего программу, которая устанавливает и предопределяет движения и игру каждого танцовщика, последний, стало быть, должен передать содержание программы, сделать ее внятной при помощи энергетических и выразительных жестов и оживлённой игры лица. Действенный танец, следовательно, является проводником вложенных в музыку идей, призванным ясно и наглядно растолковывать их.

Можно ли представить себе, что-либо более нелепое, чем опера без слов? Судите об этом хотя бы по сцене Антонина Каракалла в маленькой пьесе «Новизна»; не предшествуй ей диалог, что шили бы вы в игре певцов? Так вот, сударь, танец без музыки не более выразителен, чем пение без слов; это напоминает сумасшедших — движения несуразны и не имеют никакого смысла. Делать смелые, блестящие па, легко и быстро носиться одного конца сцены в другой,— и все это под какой-нибудь холодный, однотонный мотив,— вот что я называю танцевать без музыки. Только многообразию и стройности сочинений Рамо, только тонким выдумкам и остроумным перекличкам голосов, рассеянным в его пьесах, обязан танец своими успехами. Он пробудился от сна, он очнулся от своей летаргии именно с той минуты, как появился на сцене этот создатель ученой,но неизменно сладостной музыки. Сколько мог быон создать, если бы в опере было в обычае испрашивать друг у друга совета, если бы поэт и балетмейстер делились с композитором своими замыслами, если бы они заблаговременно заботились о том, чтобы вкратце обрисовать ему действия, чувства, которые надлежит ему последовательно изобразить, и те картины, которые ему предстоит живописать в том или ином эпизоде. Тогда музыка прониклась бы содержанием программы, тогда она способна была бы передать замысел сочинителя, тогда она обрела бы красноречие и выразительность, а танцовщик, прислушавшись к ней, вынужден был бы в свою очередь живописать. От единения столь близких искусств родилась бы гармония, которая производила бы впечатление самое чарующее и самое возвышенное. Но, к сожалению, художники этого рода не только не общаются и не советуются между собой, а, напротив, из ложного самолюбия, что есть силы, избегают друг друга. Может ли быть удачным столь многосложное представление, как опера, если все те, кто ведает образующими его частями, действуют каждый сам по себе, не поверяя друг другу своих замыслов?

Сочинитель либретто мнит, будто его искусство намного возвышает его над музыкантом, а тот считает, что унизит себя, если посоветуется с балетмейстером; последний не считается с рисовальщиком костюмов, декоратор не разговаривает ни с кем, кроме своих помощников, а машинист сцены, к которому художник зачастую относится с пренебрежением, единовластно распоряжается театральными рабочими. Когда бы сочинитель либретто пожелал снизойти до всех других, он общий тон, и все коренным образом изменилось бы. Но послушный лишь собственному вдохновению и пренебрегая другими искусствами, но естественно, имеет о них лишь весьма слабое понятие; ему неизвестно, какое впечатление способно произвести каждое из них в отдельности может произойти от их сочетания и согласия. Засим композитор берет то, что написал небрежно проглядывает и, всецело положившись на свой талант, сочиняет музыку, ничего не выражающую,—либо потому, что он не удосужился вникнуть в смысл того, что пробежал глазами, либо потому, что ради блеска своего искусства, ради ласкающей слух гармонии пожертвовал той выразительностью, которую должен был бы придать тексту. Пишет ли он увертюру — увертюра эта никак не связана с последующим действием. Да и, в конце концов, не все ли ему равно? Разве не уверен он в успехе, если только увертюра звучит достаточно громко? Что может быть, для него легче, чем сочинять танцевальные мелодии? Он держится здесь старых образцов, руководствуясь всецело примером своих предшественников. Он не приложит ни малейшего усилия, чтобы внести в произведение разнообразие, сообщить ему какой-то характер новизны. И те самые монотонные мелодии, которых ему более всего следовало бы остерегаться, которые сообщают танцу вялость и нагоняют на зрителей сон, как раз более всего прельщают его, ибо их ничего не стоит написать, а рабское подражание старым образцам не требует от него ни вкуса, ни возвышенного гения.

Выбор (Фильм 2017) Мелодрама @ Русские сериалы


Похожие статьи.

Понравилась статья? Поделиться с друзьями: